– Да, Джо, уезжал на год, – ответил молодой человек, втайне довольный, что владелец помнит его, и немного гордый тем, что сказано это было при миссис Джек.

– Мы скучали по вас, – сказал Джо с мягкой улыбкой. – Ездили в Европу?

– Да, – ответил Джордж небрежно, но очень довольный, что владелец задал этот вопрос, потому что пребывал в том возрасте, когда любят похвастаться путешествиями. – Провел там год, – добавил он и вспомнил, что уже говорил об этом.

– Где были? – вежливо поинтересовался Джо. – В Париже побывали наверняка, – сказал он и улыбнулся.

– Да, – беспечно ответил Джордж с едва уловимой ноткой бесстрастности старого бульвардье. – Прожил там полгода, – сказал он с ленивым равнодушием, – потом пожил немного в Англии.

– В Италию не ездили? – спросил Джо с улыбкой.

– Ездил, был там весной, – ответил путешественник непринужденным тоном, говорящим, что он предпочитает посещать Италию в это время года. Упоминать о том, что вернулся туда в августе и сел на судно в Неаполе, он не стал: это путешествие в счет не шло, потому что он проехал Италию на поезде и страны не видел.

– Италия красива весной, – сказал Джо. – В Риме были?

– Недолго, – ответил путешественник, чье пребывание в этом городе ограничивалось пересадкой с поезда на поезд. – Весну я провел на севере, – небрежно обронил он, как бы говоря, что в это время года «север» – единственная часть Аппенин ского полуострова, которую способен выносить человек с развитым вкусом.

– А Милан знаете?

– Да, – ответил радостно Джордж с некоторым облегчением, наконец было названо то место, о котором он мог, не кривя душой, сказать, что знает его. – Я пробыл там довольно долго, – тут, пожалуй, он слегка хватил через край, так как провел в Ми лане всего неделю. – И Венецию, – торопливо продолжал он, с наслаждением произнося это слово.

– Венеция очень красива, – сказал Джо.

– Твой родной дом под Миланом, так ведь?

– Нет, сэр, под Турином.

– И все здесь, – продолжал Джордж, оживленно повернувшись к миссис Джек, – официанты, гардеробщица, повара и обслуга на кухне родом из того же городка – правда, Джо?

– Да, сэр, да, – ответил Джо, улыбаясь, – мы все оттуда. – Сдержанно, любезно повернулся к миссис Джек и, поведя рукой, объяснил: – Первый человек приезжает в Америку – и пишет домой, – слегка пожал плечами, – что дела идут не так уж плохо. Тогда вслед за ним едут другие. Нас теперь здесь, пожалуй, больше, чем осталось дома.

– Очень интересно, – пробормотала миссис Джек, снимая перчатки и оглядывая комнату. – Послушай, – быстро сказала она, поворачиваясь к Джорджу, – можешь заказать коктейль, а? Хочу выпить за твое здоровье.

– Само собой, – сказал владелец. – Заказывайте все, что угодно.

– Джо, сегодня у меня день рождения, и мы его отмечаем.

– Отказа не будет ни в чем. Что желаете выпить?

– Пожалуй… – Эстер задумалась на миг, потом весело обратилась к Джорджу: – Хороший мартини – а?

– Отлично. Два мартини, Джо.

– Два. Очень, очень хорошо, – сказал владелец с любезным видом, – а потом?

– А что у тебя есть?

Джо перечислил, и они заказали обед – закуску-ассорти, куриный суп, рыбу, цыпленка, салат, сыр и кофе. Многовато, но у них было поистине праздничное настроение: к обеду они попросили литровую бутылку кьянти.

– Сегодня у меня больше нет никаких дел, – сказала Эстер. – Я выкроила вторую половину дня для тебя.

Джо ушел, и они услышали, как он быстро отдает распоряжения по-итальянски. Официант принес на подносе два коктейля. Джордж и Эстер чокнулись, она произнесла:

– Ну, молодой человек, за тебя. – Она чуть помолчала, очень серьезно глядя на него, потом заговорила: – За твой успех – подлинный – какого ты желаешь в душе – величайший.

Они выпили, но ее слова, присутствие, ощущение изумительного счастья и гордости, которые принес ему этот день, сознание, что это в каком-то смысле подлинное начало его жизни, что удачливая, счастливая жизнь, какая ему всегда представлялась, теперь лежит прямо перед ним, придали какую-то восторженную дерзновенность, опьянение какой-то непреклонной, неодолимой силой, к которому выпивка ничего не могла добавить. Джордж подался вперед и обеими руками стиснул руку Эстер.

– Я добьюсь его! – восторженно воскликнул он. – Добьюсь!

– Знаю, – ответила она. – Добьешься! – И, положив вторую руку поверх его руки, стиснула ее и прошептала: – Величайшего! Ты самый лучший!

Неимоверная радость этой минуты, торжество этого очаровательного дня безраздельно заполнили его всепоглощающим сознанием, что вот-вот будет достигнута некая чудесная цель. Джорджу казалось, что ему доступно «все» – он не представлял, что именно, однако был уверен, что доступно. Самая сущность этой ошеломляющей уверенности, ошеломляющей радости – что огромный успех, великое свершение, любовь, почет, слава уже достижимы – лежала у него в руке осязаемо, тепло, увесисто, словно ядро. А потом возникло чувство, что это невероятное осуществление невероятно близко, он ощущал эту уверенность так восторженно, дерзновенность так сильно, что твердо знал, на чем они основаны, чувствовал, что слова, каких никогда не произносил, рвутся с его языка, что песни, каких не пел, музыка, которой не слышал, великие книги, романы, поэмы, каких не писал, уже великолепно, четко сложились, и он может явить их миру, когда угодно – немедленно, секунду спустя, через пять минут – как только пожелает!

Эта кипучая неугомонность буйных стихий оказалась чрезмерной для хрупкой телесной оболочки и заключенного в ней разума, поэтому Джорджа словно бы прорвало. Казалось, все тайные надежды, неутоленные желания, все лелеемые подспудные стремления, невысказанные чувства, мысли, взгляды, которые непрестанно бурлили в неистовом брожении его юности, терзали его, въедались кислотой в тайники его духа, которые он утаивал, подавлял, сдерживал, скрывал из гордости, из сомнения или недоверия, или потому, что некому было слушать, ответить, подтвердить – все, что накопилось у него на душе, вырвалось наружу и хлынуло неудержимым потоком.

Слова вылетали у Джорджа исступленными фразами, метательными копьями, брошенными в цель палицами мысли, надежды, устремления, чувства. Будь у него десять языков, он все равно не смог бы выразить их, однако они теснились, бурлили, пролагали себе дорогу в шлюзах его уст, и все же не было сказано и тысячной доли того, что ему хотелось высказать. Чрезмерное многословие несло его, вертя, будто щепку, он был беспомощен в этом собственном бурном потоке; и видя, что всех имеющихся в его распоряжении средств недостаточно, стал, подобно человеку, заливающему маслом бушующий огонь, требовать один стакан виски за другим и осушал их.

Джордж сильно опьянел. Говорил все более необузданно, более бессвязно. И ему, однако, казалось, что он должен в конце концов высказаться, излить душу, объяснить все четко, ясно, определенно.

Когда они вышли на улицу, уже стемнело. Джордж все не умолкал. Они сели в такси. Переполненные улицы, автомобильные пробки, невыносимо резкий блеск, сумасшедший калейдоскоп Бродвея пылали перед его воспаленным, безумным взором, не расплываясь, не в хмельной дымке, а с какой-то искаженной, дикой четкостью, в гротескном отражении того, что представляли собой на самом деле. Его сбитый с толку, возмущенный дух восставал против этого – против всех и вся – против миссис Джек. Потому что он внезапно понял, что она везет его домой, в отель. И взбеленился, счел, что она покидает его, предает. Крикнул водителю, чтобы тот остановил машину. Эстер схватила его за руку, попыталась удержать, он вырвался, заорал, что она обманула его, продала, предала – что не желает больше видеть ее, что она дрянь – и хоть женщина упрашивала его, уговаривала вернуться на место, он велел ей проваливать, захлопнул перед ее лицом дверцу и стремительно скрылся в толпе.