художественных, литературных, театральных знаменитостей.

Карикатуры очень походили на оригиналы, и поняв, что они должны смотреть, Джордж расправил плечи, вздохнул и пробормотал под нос:

– Вот тебе и на.

Стивен Хук разговаривал с кем-то возле камина, стоя боком к собеседнику, его белое, полное лицо с поразительно нежными чертами было чуть повернуто в сторону, на нем застыло обычное выражение усталой, скучающей отрешенности. Подняв взгляд при появлении Джорджа, он произнес: «Привет, как поживаете?» – быстро, с отчаянием протянул руку, потом отвернулся, оставив, как ни странно, впечатление сердечности и дружелюбия.

Повсюду в этой блестящей толпе Джордж видел других знакомых. Там была Мери Хук с огненно-рыжими волосами, более непринужденная, более дружелюбная, открытая и практичная, чем ее брат, однако производящая то же самое впечатление обаяния, душевной чистоты и скрытой сердечности. Там были миссис Джек и ее дочь Элма.

И повсюду стоял шум – причудливое, назойливое смешение трех дюжин голосов, звучавших разом, их рокочущее слияние, странное, как время. Однако громче, чем все эти голоса, сквозь них и над ними, звучал мгновенно отличаемый от всех остальных всепроникающий, всеподавляющий, всеубеждающий и всезаглу- шающий Голос.

Джорджу наверняка не доводилось слышать более необычного голоса. Прежде всего он отличался изумительной мягкостью и неописуемой звучностью, в нем словно бы сливались отзвуки голосов всех живших на свете ирландцев. Однако этот восхитительно могучий, по-кельтски мягкий голос был исполнен адского огня. В каждом слове, произнесенном этим потрясающим голосом, ощущался надвигающийся, клокочущий поток злобы ко всему человечеству, словно бы выбивающийся из некоего бездонного колодца ярости внутри этого человека и грозящий ему мгновенным удушением.

Обладатель этого замечательного голоса был мистер Симус Мэлоун, а внешность мистера Мэлоуна была не менее замечательной, чем его голос. Это был человек пятидесяти с лишним лет, довольно хрупкого сложения, но казавшийся здоровяком благодаря изумительной бороде. Борода покрывала все его лицо; она была прямоугольной, не длинной, но пышной, какого-то иссиня-черного цвета. Пара светло-голубых глаз над бородой презрительно взирала на мир; все это придавало мистеру Мэлоуну вид озлобленного Иисуса Христа.

Могучий голос мистера Мэлоуна, разумеется, пробивался через эту пышную черную бороду. Когда он говорил – а говорил он постоянно, – окружающие с неловкостью обнаруживали существование двух бледно-красных, толстых, похожих на резиновые, скрытых в черной растительности губ. Этим губам была присуща поразительная гибкость; когда мистер Мэлоун говорил, они изгибались, корчились, извивались в бороде, словно две змеи. Иногда они разделялись в подобии улыбки, иногда широко растягивались в конвульсивном рычании. Но находились в движении постоянно; сквозь них извергался поток ядовитых речей.

Мистер Мэлоун сидел в углу дивана и, как многие гости, держал в руке бокал с коктейлем. Его окружало несколько жадно слушающих людей. Среди них бросались в глаза молодой человек с красивой супругой, оба они – с приоткрытыми ртами, с глазами, сверкающими гипнотической зачарованностью – подались вперед и, затаив дыхание, внимали страстно извергавшемуся потоку эрудиции мистера Мэлоуна.

– Очевидно, – говорил мистер Мэлоун, – очевидно! – О, как передать эту звучность, мягкость, это убийственное презрение, изложенное в единое слово! – Очевидно, этот человек ничего не читал! Видимо, все, что он прочел, это две книжки, с которыми знаком каждый школьник – а именно, «Pons Asinorum» Якопуса Роби-сониуса, которую Паркези напечатал в Болонье весной тысяча четыреста девяносто седьмого года, и «Pontifex Maximus» Аросиуса Глутциуса, напечатанной на другой год в Пизе! Помимо этого, – прорычал мистер Мэлоун, – он ничего не знает! Ничего не читал! Разумеется, – тут его резиновые губы устроили в зарослях бороды змеиную пляску, – разумеется, в так называемой цивилизации, где уровень культурной и научной осведомленности определяется писаниями мистера Артура Брисбейна и шедеврами в журнале «Сатердей Ивнинг пост», претензии подобного человека, несомненно, сойдут за энциклопедическое всезнание!.. Но он ничего не знает! – процедил мистер Мэлоун и раздраженно вскинул руки, словно подводя черту под этим приговором. – Он ничего не читал! Господи, чего можно ждать от такого человека?

И тяжело дыша, изнемогший от напряжения, отбил одной ногой чечетку. Торопливо отхлебнул из бокала, поставил его и, все еще ловя ртом воздух, но уже чуть поспокойнее выпалил:

– Сенсация, которую он произвел, – нелепость! Этот человек невежда – глупец – он ничего не знает!

Во время заключительной части этой тирады миссис Джек с Джорджем подошли к метру и ждали в почтительном молчании, чтобы он договорил. Когда он несколько успокоился и перестал стучать ногой о пол, миссис Джек наклонилась к нему и негромко произнесла:

– Симус.

– А? Что? В чем дело? – встревоженно заговорил он, подняввзгляд и тяжело дыша. – О, привет, Эстер! Это ты!

– Да. Хочу представить тебе молодого человека, о котором говорила с тобой – мистера Уэббера, чью рукопись ты читал.

– О… э… как поживаете? – произнес мистер Мэлоун.

Протянул влажную руку, его бледно-красные губы искривились в страдальческой попытке дружелюбно улыбнуться. И в этом подобии улыбки было нечто заслуживающее сострадания, нечто говорящее о подлинной сердечности, подлинном влечении к дружбе под мучительно запутанным узлом его жизни, нечто поистине обаятельное, проглянувшее на миг сквозь его неукротимую ирландскую запальчивость. Проглянуло то, что крылось под не дающими покоя ненавистью, завистью, жалостью к себе, ощущением, что жизнь его предала, хоть она его и не предавала, что его талантам не воздано должное, хотя воздано им было больше должного, что подлые шарлатаны, дураки, невежды, болваны, тупицы, фигляры всех мастей провозглашены гениями, пресыщены аплодисментами, купаются в успехе, осыпаны сверх меры медоточивой лестью, заискивающим обожанием, отвратительным низкопоклонством безмозглой толпы, хотя все доставалось бы ему! Ему! Ему! – никому кроме него, черт возьми! – существуй хоть капля истины, чести, порядочности, ума и справедливости в этом мерзком, проклятом, идиотском, предательском мире!

Однако, когда он с кратким, мучительным усилием обратился к Джорджу: «О, да! Как поживаете?.. Я читал вашу рукопись» – его душа не вынесла этого признания, и в звучном голосе вновь зазвучали презрительные нотки.

– Разумеется, говоря по правде, я ее не читал, – громко говорил мистер Мэлоун, раздраженно постукивая по краю дивана. – Никто, обладающий хотя бы крупицей разума, не попытается читать рукопись, но я заглянул в нее! И… и прочел несколько страниц. – Это признание явно стоило ему огромных усилий, но он все-таки превозмог себя. – Я… я нашел в ней несколько мест, которые… показались неплохими! То есть, неплохими, – тут уже он снова зарычал, – по сравнению с той обычной тошнотворной бессмыслицей, которую издают, и которая в этой вашей Прекрасной и Просвещенной Стране сходит за Художественную Литературу! – На сей раз его бледно-красные губы в густой бороде скривились и растянулись чуть ли не до мочки правого уха. – Неплохо, – воскликнул он сдавленным голосом, – по сравнению с провинциальной болтовней мистера Синклера Льюиса! Неплохо по сравнению с невразумительными нюансами этого невротика из штата Миссури, мистера Т.С.Элиота, который годами морочил голову простодушному миру такой заумью, как «Бесплодная земля» и «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», создавал себе у эстетов городка Каламазу репутацию человека огромной эрудиции сочинением стихов на «кухонной» латыни и ронделей на ломаном французском, под которыми постыдилась бы подписаться любая ученица монастырской школы, а теперь, друзья мои, превратился в пророка, проповедника и политического революционера, потрясает все имеющее право голоса население великой агностической республики, известной как Британские острова, сообщением, что он – подумать только! – мистер Элиот из штата Миссури, стал роялистом! Роялистом, представьте себе, – процедил мистер Мэлоун, – и англокатоликом!.. Да ведь эти сообщения должны посеять ужас в сердце