офицерскую форму.

«И чего он, дурак, цацкается со своим Березиным?» — досадливо подумал комбриг и буркнул:

— Вот твое доверие во что обходится. Чертов «академик»!

Невзлюбил Шукарев логиновского старпома давно, еще когда тот прибыл на лодку из академии. Невзлюбил за чрезмерную ученость, бесконечные идеи, которыми была буквально набита его голова. Березин всерьез увлекался методами математического моделирования, видел в них единственно возможный путь развития науки управлять, руководить боем. Комбрига прямо-таки трясло, когда Березин на очередных командирских занятиях при решении элементарно простых задач начинал вдруг умничать и сыпать модными словечками: «математическое моделирование», «численные интегрирования», «искусственные реализации вероятностных законов»… Черт те что! А после сегодняшнего стыда с гюйсом Шукарев Березина прямо возненавидел.

— Почему же я ему должен не доверять, Юрий Захарович? — возразил Логинов. — То, что произошло утром, просто нелепая случайность. Гюйс менял боцман, он дольше Березина служит и в няньках давно не нуждается. А Березин — готовый командир лодки, грамотный, толковый.

— Вот этот грамотный, толковый и накомандовал. На весь флот ославил… Позорище, да и только! — Шукарев отвернулся и вновь уставился в окно.

Сегодня утром местное радио опять не порадовало метеосводкой: «В Долине минус два градуса, пурга. В Энске плюс два, дождь со снегом. На побережье ноль. Ветер северо-восточный, пятнадцать- восемнадцать метров в секунду, порывами до тридцати…»

Вторую неделю столбики термометров приплясывают вокруг нуля. Низкие, огрузшие от влаги тучи с разбегу ударяются о запорошенные снегом сопки, рвутся о них в клочья, запутываются в низкорослой корявой березовой поросли, свиваются вокруг скал и верхушек сопок в замысловатые хороводы. А потом, подхваченные волглым сивером, несутся дальше, осыпая сжавшуюся от стылого холода землю и беспокойно гудящее море снежной порошей. И днем и ночью стоит одинаковый тоскливый пепельный полусвет. Вот тебе и июль!

Помолчав, Шукарев спросил:

— Ты помнишь, как мы в фиорде в немецкую сеть попали?

— Конечно, помню. — Разве мог забыть Логинов свой первый и самый, пожалуй, трагический в его жизни боевой поход?

Тогда их подводная лодка вслед за немецким буксиром вошла в фиорд и удачно торпедировала разгружавшийся у причала огромный транспорт. Он, видимо, был напичкан боеприпасами, и его разнесло в клочья. Силища взрыва была так велика, что лодку, не успевшую уйти на глубину, выбросило на поверхность. На какие-то несколько мгновений ее рубка показалась над водой, но и этих мгновений было достаточно, чтобы немецкие сторожевики набросились на нее и забросали глубинными бомбами.

Одна из бомб взорвалась прямо над центральным постом, у рубки. Лейтенант Логинов, оглушенный грохотом, скрежетом разрывающегося прямо у самого уха железа, сам не заметив как это произошло, в считанные доли секунды втиснулся в щель между штурманским столом и бортом.

Пройдет время, и он вместе со всеми будет смеяться над собой, над своим страхом. Но в тот момент, когда вместе с оглушительным взрывом в мельчайшую пыль рассыпались все лампочки в центральном посту, когда отсек погрузился в непроглядную, грозящую гибелью тьму, ему было не до смеха.

Однако смерть их миновала. Выскочили из фиорда.

— А другие боевые походы, в которых мы были вместе, помнишь? — Комбриг повернулся к Логинову.

— Помню, разумеется. — Логинов недоумевал: что происходит с комбригом? Не был он любителем ворошить прошлое, а тут вдруг ударился в воспоминания…

— Это хорошо, что ты все помнишь… А теперь скажи, был ли я трусом в бою?

— Да вы что, Юрий Захарович? — возмутился Логинов, невольно бросив взгляд на орденские планки комбрига: одних орденов Красного Знамени три, да Отечественной войны, да Красной Звезды. — Кто же посмеет вас в этом обвинить? У кого язык повернется?

— Поворачивается… И ты об этом знаешь. — Увидев, что Логинов намеревается протестовать, комбриг поднял ручищу, гаркнул: — Стоп моторы! — Это означало: замолчи!

Логинов не смог сдержать улыбки. Комбриг вообще не умел говорить тихо. Даже у себя дома он продолжал гудеть, и его жена Елена Павловна не раз жаловалась Логинову, что уже через полчаса после возвращения Юрочки со службы у нее начинает разламываться голова от его командирского голоса. Сама она старалась говорить потише, чтобы Юрочка подражал ей. Он тоже переходил на шепот, но тут же забывался, и его могучее фортиссимо вновь заставляло дребезжать стекла в окнах.

— Ты думаешь, я не знаю, что командиры прозвали меня дедом Щукарем? Знаю, все знаю… Щукарь одряхлел… Щукарь тени своей боится… — Комбриг скорчил свою мясистую физиономию, насупил раскидистые жесткие брови и передразнил кого-то: — Щу-у-карь… Будешь бояться. Лодки строят быстро, командиров новых подавай. А откуда их, опытных-то, взять? Родить, что ли? Ты на наших командиров повнимательнее посмотри. Им еще, прости меня, сопли утирать надо, а они уже лодками командуют. Год отслужил — командир группы, еще год — командир боевой части, два года — старпом, год — на командирских классах, и пожалуйста: в двадцать девять — тридцать уже на мостике красуется. Тоже мне, флотоводцы… Ты сам во сколько командиром стал?

— В тридцать. И вы в тридцать. Вернее, вам еще не было тридцати. В двадцать девять с хвостиком.

Комбриг исподлобья посмотрел на Логинова беспокойным взглядом, что-то прикинул в уме и впервые за последние часы заулыбался всем своим широким, сдобным лицом.

— А ведь точно… — удивился он. — Сами салажатами в командиры вышли.

— Мы ли одни, Юрий Захарович? Вспомните, кто командовал лодками в начале войны: старший лейтенант Стариков, капитан-лейтенант Фисанович. А Шедрин, тот вообще еще лейтенантом лодкой командовал.

— Тьфу ты! Заморочил голову: Стариков… Шедрин… — опомнился сбитый с казавшихся ему абсолютно незыблемыми позиций комбриг. — То ж война была… — Он помолчал, потеряв нить мысли, потом ухватил ее и продолжал: — Вот ты говоришь, тоже в тридцать лет командиром стал. Тебе сейчас сколько? Тридцать восемь? А скажи-ка, за восемь лет командования сколько раз ты сталкивался с другими кораблями? Ни разу. А Золотницкий при абсолютной видимости в борт сейнеру въехал. Море для него, видишь ли, узким оказалось. Сколько раз при дифферентовке ты проваливался на грунт? Ни разу. А Орлов и Козодоев в док после таких дифферентовок становились. Ты когда-нибудь корежил себе цистерны при швартовке? Нет. Вот то-то. — И вдруг, вспомнив утренний конфуз, комбриг снова вспылил: — Наконец, сегодня твой «подготовленный» и «грамотный» Березин гюйс вверх тормашками поднял. Стариков… Шедрин… Были бы это Шедрины, а то сплошь Орловы, Козодоевы… Птичий двор какой-то… Вот они где у меня! — Комбриг гулко пошлепал себя по шее. Звук был такой, будто шлепает он по плоскому булыжнику.

— Юрий Захарович, но ведь те же Козодоев и Золотницкий первыми сходили в автономное плавание в Атлантику. И хорошо сходили, сам главком их отметил.

— Ну и что с того, что сходили? Не верю я им, Коля, ни на грош. Правильно ты говоришь: хорошо они себя показали в Атлантике. И главком отметил. Это точно. А я вот, их комбриг, не уверен, что завтра в самой простой обстановке они не отчебучат чего-нибудь. Ненадежные все они, легковесные. — Шукарев сморщился и вдруг как-то неожиданно и искренне огорчился: — Они, чудики, мою осторожность, заботу о них принимают за трусость. Тоже мне, труса нашли… — обиженно и уже вполне миролюбиво фыркнул комбриг.

Хотя и был Логинов среди командиров лодок самым старшим по возрасту, самым опытным, но так о молодых не думал. Тут комбриг явно недооценивал своих подчиненных. Надо было как-то разубедить его, рассеять предвзятое мнение. Однако, учитывая, что Шукарев болезненно обидчив на подсказки, тем более на несогласие с ним, следовало быть очень осторожным.

— А может, мы сами в этом, Юрий Захарович, виноваты? — деликатно возразил Логинов.

— Это в чем же?

— Да в том, что они, как вы говорите, ненадежны, в том, что мы боимся им доверять.