Он отдает мне всю свою любовь глазами. Я таю. Если бы я была, чьей-то матерью, то взяла бы этого ребенка и заботилась бы о его благополучии вечно.

Я поднимаюсь на ноги, и двигаюсь, словно в трансе. Я держала этого ребенка, находясь в голове Бэрронса. Как и Бэрронс я любила его и так же потеряла. Я была разбита от увиденного — это стало и моей болью тоже.

— Я не понимаю. Как ты выжил? Почему ты здесь? — Как Бэрронс пережил его смерть? Без сомнений ее он и пережил. Я была там. Я ощущала все тоже самое. Это напомнило мне о скорби, испытываемой мной по Алине…

Вернись, вернись, хотел ты прокричать… хоть еще на одну минуту. Всего одна улыбка… еще один шанс все исправить. Но он ушел. Он пропал. Но куда он ушел? Что происходит с жизнью, когда она проходит? Переходит ли она куда-то или это гребанный конец?

— Откуда ты здесь? — спрашиваю я с любопытством.

Он говорит со мной, но я не понимаю, ни слова. Это мертвый и давно забытый язык. Но я различаю жалобные интонации. Слышу слово, похожее на Ма-ма.

Давясь рыданиями, я тянусь к нему.

Как только я протягиваю к нему руки через решетку и прижимаю его хрупкое, обнаженное тельце к себе и его темная головка утыкается мне в ямку, где плечо переходит в шею, клыки красивого маленького мальчика вонзаются в мою плоть и разрывают горло.

Я умираю уже долгое время.

Гораздо дольше, чем это должно быть.

Мне казалось, что я умираю медленно и болезненно. Я теряла сознание несколько раз и удивлялась, когда вновь приходила в себя. Меня лихорадило. Кожа на моей шее онемела, но рану жгло так, будто в ней растекался яд.

Думаю, что оставила пол шеи в нереально увеличившихся челюстях ребенка.

Он начал меняться в тот самый момент, как только я его обняла.

Мне чудом удалось вырваться из его необычайно сильной хватки и шатаясь отойти от клетки прежде, чем он закончил своё преобразование.

Но было слишком поздно. Как же я была глупа. Мое сердце слилось с Бэрронсом в сострадании к плачущему ребенку и поддавшись сентиментальности — я обняла его. Я видела цепи, замки и защиту как способ Бэрронса обезопасить ребенка.

В действительности же — это был способ уберечь мир от ребенка.

Я лежала на полу каменного помещения и умирала. Я терялась во времени и периодически возвращалась снова.

Я смотрю на ребенка, ставшего ночной версией зверя Бэрронса. Черная кожа, черные рога с клыками и красными глазами. Говорящие об одержимости убийства. Он ведет себя так, что по сравнению с ним — зверь Бэрронса в Зазеркалье кажется совершенно дружелюбным и интиллегентным.

Он беспрерывно бросался на прутья решетки, пока превращался, мотая головой из стороны в сторону, с рычанием брызжа на меня своей слюной и моей кровью, уставившись на меня дикими багровыми глазами. Он жаждал вонзить в меня зубы, разорвать в клочья и выжать до последней капли крови из моего тела. Метка Бэрронса на моем затылке ни сколько не усмирила его жажду крови.

Я — пища, и он не может дотянуться до меня.

Он гремит прутьями клетки и ревет.

Изменив форму, он вырос с четырех до десяти футов.

Вот, что я слышала под гаражом. Вот что слышала, когда смотрела на Бэрронса.

Этого ребенка, навсегда заключенного в клетке.

И пока меня покидает жизненная сила, я понимаю, почему он нес мертвую женщину из Зазеркалья.

Ребенка надо было чем-то кормить.

Он держал это дитя, смотрел, как он умирает. Я стараюсь думать только об этом, сосредоточившись именно на этой мысли. Ребенок был сыном своего отца. Если Бэрронс его не кормил — мальчик страдал. Если он его кормил, то вынужден был смотреть на это чудовище. Как долго? Как долго он заботится об этом ребенке? Тысячу лет? Десять? Больше?

Я стараюсь коснуться своей шеи, чтобы узнать, насколько я ранена, но не могу поднять руки. Я слабая, сонная, но меня это не тревожит. Я просто хочу закрыть глаза и немного поспать. Просто вздремнуть, потом я проснусь и найду что-нибудь в моем озере, что поможет мне выжить. Интересно, есть ли руны, которые могут исцелить разорванное горло? Может быть, здесь по близости есть какой-нибудь Невидимый.

Интересно, кровь хлещет из моей яремной вены? Если так, то уже слишком поздно — слишком поздно для меня.

Поверить не могу, что собираюсь умереть именно так.

Придет Бэрронс и найдет меня здесь. Истекшую кровью, на полу этой пещеры.

Я пытаюсь заставить себя отыскать свое озеро, но думаю, что слишком быстро теряю огромное количество крови. Я даже не волнуюсь, независимо оттого, как ни стараюсь. Озеро на удивление молчит. Как будто смотрит, ожидая увидеть, что будет дальше. Рев в клетке настолько громкий, что я не слышу гневного рычания Бэрронса, пока он поднимает меня на руки и захлапывает позади себя двери, унося меня из этой комнаты.

— Какого черта, Мак? Какого черта? — повторяет он, снова и снова. Его глаза дикие, лицо белое, губы сжаты в тонкую линию. — О чем ты думала, спускаясь сюда без меня? Я бы привел тебя сам, если бы знал, что ты так глупа. Не делай это со мной! Черт, ты не можешь сделать этого со мной!

Я посмотрела на него. «Призраки Синей Бороды», — размышляла я сонно. Я открыла дверь к его убитым женам. Мой рот не может вымолвить ни слова. Я хочу знать, каким образом ребенок все еще жив. Я чувствую онемение. «Он ведь твой сын, не так ли?»

Он не отвечает мне. Пристально смотрит, как будто запоминает мое лицо. Я вижу, как что-то промелькнуло в глубине его глаз.

Я могла бы любить этого мужчину. Но всегда боялась быть нежной. Я ошеломлена своим собственным слабоумием.

Он вздрагивает: — Не думаешь ли ты в эту чертову минуту, что можешь сказать вот это все своими глазами и потом умереть. Дерьмо. Я не буду делать это снова.

«Принести каких-нибудь Невидимых?» Я наполовину рассчитывала, что он кинется наверх, поймает и принесет его сюда. Но у меня было не так много времени, и я это знала.

— Я не хороший, Мак. И никогда им не был.

«Сейчас, что — время признаний?» Поддразнила я его глазами. «Обойдемся без драмы».

— Если я чего-то хочу, то просто беру это.

Он что, пугает меня? И чем же он может сейчас мне угрожать?

— Нет ничего, с чем я не смог бы жить. Есть только то, без чего я не хочу жить.

Он смотрит на мою шею, и по его взгляду я вижу, что там месиво. Растерзанное в клочья. Я удивляюсь, почему я все еще дышу, и остаюсь жива. Я думаю, что не могу говорить, потому что у меня больше нет голосовых связок.

Он дотрагивается до моей шеи. Ну, по крайней мере — мне так кажется. Я вижу его руку под моим подбородком. Я ничего не чувствую. Может он пытается вложить обратно мои внутренности, как однажды я делала для него, тем ранним утром на вершине скалы, как будто я смогла бы их срастить вместе исключительно благодаря только силе воли.

Его глаза сужаются и брови сходятся вместе. Он зажмуривает глаза, открывает их и снова хмурится. Он перекладывает меня на руках и изучает с другого ракурса, рассматривая рану между моим лицом и шеей.