знаете, Я инстинктивно понимаю, чего именно он от меня ждет, а потом я, ну — просто выполняю. В самом начале — когда отец Лукаса был еще жив, еще властвовал над всем, — я иногда гадала, не поженимся ли мы когда-нибудь. Он этого хотел — в смысле, Лукасов отец: мы неплохо ладили (возможно, он даже немного меня полюбил). Но я всегда знала, что нет. Глубоко внутри. Сперва меня это тревожило (Почему? Почему нет? Почему я не могу стать миссис Лукас Клетти? Я недостаточно хороша? В общем, все как обычно)… а затем попросту перестало. Вообще меня волновать. Потому что мы вместе, так? Настолько вместе, насколько мы с Лукасом вообще будем. Так что ж: неужели этого мало?

Я помню и ту ночь, когда он умер, Лукасов отец. Когда Лукас пришел сказать мне, от него так и веяло лихорадочным восторгом, он едва сдерживал себя (глаза горели, он казался таким возбужденным). У тебя такой вид, сказала я, словно ты только что самолично его убил, и кровь его еще свежа на твоих руках. Потому что я прекрасно знала — конечно, я знала, как страстно он ненавидит отца. Я знала факт, но никогда не знала причину. Лукас сказал просто: он умер — больше ничего не нужно. По-вашему, слишком холодно? Что ж, он это умеет, Лукас: он умеет. Быть холодным, да, и часто очень требовательным — но, конечно же, и невероятно сердечным. Сердечным, да, и (думаю, мы все это знаем) таким великодушным, таким безусловно щедрым ко всем вокруг.

Требовательным. Когда я только что сказала «требовательным» — на самом деле, это было, э, — не совсем верно. Не считая кучи правил, относящихся к Печатне (которые, похоже, являются для него неистощимым источником веселья), Лукас… он не устанавливает законов — нет-нет, это совсем не в его стиле, не в его характере. Он просто как-то дает понять свои предпочтения — часто вообще без слов, — и едва угадываешь, чего он хочет, кажется таким естественным потакать его новым прихотям. Вот, например (на самом деле, по-моему, совсем не удивительно, что именно это пришло мне в голову), сразу после того, как я переехала к нему в Печатню. В те дни мы были одни здесь — но говорили только о часе (как же ты не понимаешь, Элис!), когда здание до самых балок наполнится, как он говорил, «идеальными людьми». Но кто они, Лукас, спросила я его. Кто? В каком смысле они будут «идеальными», эти люди? О — ты поймешь, важно уверил он меня: ты их тут же узнаешь, когда увидишь. Люди, Элис, которым нужно быть здесь. Вот и все. И они — они тоже узнают: вот увидишь. Как я уже сказала, он больше почти ни о чем не говорил. Сейчас, если честно, я уже не могу толком вспомнить, что тогда чувствовала. Потому что теперь — теперь, когда мечта Лукаса воплотилась и всё здесь работает как часы — теперь сложно даже вспоминать времена, когда все было иначе. Мне порой — да, иногда мне не хотелось делиться им (хотя я знала, что все лучшее в нем остается мне), а еще бывало, что мне не верилось, будто все это действительно может случиться. Я хочу сказать — что именно? О чем мы вообще говорим? О «Баттерсийском доме собак»,[60] только для людей? Посмотрим, думала я: посмотрим, что из этого выйдет. Но это не тот пример, о котором я говорила, — пример я вам сейчас поведаю. Как-то раз, когда во всем этом огромном, темном и гулком доме были только мы двое (даже сов — и тех не было), Лукас бросил на меня взгляд — мы развели славный огонь в ту ночь, помнится мне: трещали сосновые ветки и шишки, грели и оживляли нас (мы сияли друг для друга) — и он сказал: «Знаешь, Элис, иногда мнится мне, что ты можешь казаться мне еще прекраснее». Я ничего не ответила. А потом сказала: сон и шампунь — сон и шампунь. Это, по-моему, лучшая косметика. Теперь уже он ничего не ответил. Ну, разумеется, мне пришлось, так? Как-то вытягивать из него, что он имел в виду. Можно было не напрягаться. Он вяло кивнул на чудесно упакованные свертки у стола (которые я, конечно, заметила; если честно, я — совсем как ребенок — уже некоторое время их предвкушала). Внутри оказалась целая коллекция такого вроде как нижнего белья, которое я ношу теперь каждый день, как он того хочет. Очень тесное, но оно мне идет, даже я вижу. С блестящими туфлями на шпильках — с чулками и всем таким прочим. Ему нравится, когда я подаю ему его джин с оолонгом в половине одиннадцатого утра, одетая только в них. И еще раз в шесть вечера. А потом, после каждой такой маленькой церемонии, он уходит. А потом возвращается. Так все и происходит. Да. Ладно, говорю же… это всего лишь один пример: объяснение в некотором роде.

Это совсем непохоже на меня, знаете ли, говорить так откровенно с, ох — да с кем угодно. Совсем непохоже. Даже с Джуди я никогда не могу откровенничать. Но люди, живущие здесь, они задумываются, я уверена — наверняка — о… ну, сексуальной стороне наших отношений. О том, что происходит между мной и Лукасом. Вполне объяснимо, что им любопытно, какова ее природа. Ну еще бы: мне и самой любопытно.

— Так чё ты думаешь, а? Может, тут — как тебе, а?

Джейми ответил не сразу. Он вытянул ногу, наклонил шею так, что глаза уставились практически вертикально, а затем поцеловал свой воздетый и задумчивый палец. Пол Тем, однако, радостно ожидал любого просвещенного вердикта, что рано или поздно будет вынесен — похоже, его ничуть не беспокоило, что в действительности, по мнению Джейми, он не слишком-то устойчиво помещался на самой верхотуре ужасно высокой и крутой стремянки. Его слегка качало, но туловище довольно болезненно изогнулось, казалось снизу Джейми, — руки вывернуты и расставлены насколько возможно широко, сжимают большое не обрамленное полотно и крепко прижимают его к стене так, что пальцы побелели от напряжения (и при этом готовы сдвинуть его в любую сторону, если сие необходимо).

— Думаю… — протянул Джейми… потому что, сами понимаете: я вовсе не хочу испытывать как будто бесконечное терпение Пола (господи — да он уже несколько часов мне тут помогает), но в то же время я хочу повесить эту штуку идеально точно — имею я право? Гм? В конце концов, это же мне с ней жить, правда? И если она будет висеть кривовато или хоть самую малость выше или ниже, чем нужно, — ну, я просто знаю, что она сведет меня с ума… вначале, конечно, я просто попытаюсь не обращать внимания, да. Ой, да ладно тебе, буду говорить я себе: да что, блин, в конце-то концов, значат дюйм или два туда-сюда, Джейми? А? По сравнению с громадиной, ну, понимаете — порядка вещей? Ради Христа, да оставь ты это. Да, да — но со временем я просто не смогу этого выносить. Каждый раз, входя в комнату, я буду видеть лишь ее одну, и капля за каплей она меня добьет, пока я не зависну над бездной безумия, одержимый абсолютной, всецелой неправильностью этой чертовой клятой картины (потому что именно так у меня было с Каролиной — спросите ее: она вам расскажет) и тогда мне придется снова позвать Пола, чтобы он все переделал, так? Потому что, хоть миллион лет старайтесь, вы не загоните на эту стремянку меня, это я вам как на духу говорю. Уж не знаю, как он, Пол, это делает, если честно; он же в добрых двенадцати футах от пола, похоже на то, и такой при этом беззаботный — вы только посмотрите на него. Ради всего святого, как будто в парке гуляет. А я — я поднимусь на три или четыре ступеньки и рухну, и все, ребята. Вот вам и судьба. Немедленно затошнит, а ноги заколыхаются. Всегда так было. Там, где высоко, — мосты, самолеты, что угодно (самолеты хуже всего: от одной мысли я сейчас в обморок едва не падаю). Элис, знаете — недавно вечером я ее увидел на этом длинном вроде как балконе, поблизости от апартаментов Лукаса. Его нет, сказала она мне: пора бы уже и знать, Джейми, а? У тебя была вечность, чтобы затвердить: в это время его никогда нет. Да, сказал я, — я знаю, Элис — я вообще-то не к Лукасу пришел. Я просто, гм… решил свежим воздухом подышать. Да, так я и сказал. На самом деле эта нависающая галерея — единственное место, где можно выбраться из Печатни — посмотреть на звезды и всякое такое — и при этом не покидать самого здания, и, если совсем уж честно, хотя я продвигаюсь вперед семимильными шагами, у меня все же время от времени эдак тянет в горле, и тогда ничто — ни массаж головы и терапия Джуди (которые, знаете ли, как ни поразительно, взаправду помогают), ни очередная пачка «Фрутгамс» и ни один чертов пластырь: ни вместе, ни по отдельности не облегчают жажду. Ничто не может облегчить ее, кроме всего одного (одного, заметьте) замечательного белого изящного столбика радости. И каждый раз, когда я это делаю (редко, ясно? Знайте и верьте мне: я делаю это очень редко), мне кажется, будто я вонзаю нож в спину Цезарю, словно какой-то омерзительный Брут, но послушайте — всего раз или два, какой от этого будет вред? Так что я всего лишь немножко дышал воздухом, состоящим из тщательно сбалансированного и измельченного, сладостно острого варева из разных восхитительных химикалий и ядов — и да, должен сказать, я взял себя в руки — так-то лучше. Ладно, разговор не об этом. Я вообще не хочу о них говорить. Сигареты — всего лишь