потом, лишь усилило впечатление. Он попросил у меня дайкири (не слишком интересно само по себе, да, я знаю — но вы послушайте. Погодите секундочку). Так что я попросила Филиппа, старшего бармена, приготовить дайкири — а он, Филипп, побеждал в конкурсах, знаете ли, по, гм — миксологии, так это сейчас называется, хотите верьте, хотите нет… в общем, говорю же, могу лишь предполагать, что дайкири был великолепным (я не разбираюсь — я мало пью). Я положила перед Лукасом (хотя я еще не знала, что его Лукасом зовут; но уже подсмотрела, что фамилия его — Клетти, так гласил список членов клуба: Л. Клетти) — я положила перед ним бумажную салфеточку — мы всегда так делаем, когда приносим выпивку, важное клубное правило — и на нее поставила приземистый золотистый стакан с дайкири. Ом поблагодарил, взял бокал и вылил дайкири в горшок с пальмой. На меня не смотрел.

— Что, оно было, гм — плохое? — спросила я (думая, что все это крайне забавно: он даже не попробовал — не изволил даже понюхать).

— Не имею представления, — более или менее протянул он. А потом улыбнулся. Очаровательная улыбка: такая теплая. Совершенно очаровательная. — Я его даже не попробовал. Не уходите. Я закажу еще.

— Хорошо, — сказала я. — Хорошо. Что вам принести на этот раз?

— О, — сказал он, и рука его взвилась — эдак отмахнулась, мол, не важно (он все время так делает). — Дайкири. Пожалуйста.

И я постаралась удержать его взгляд. Постаралась, чтобы он посмотрел мне в глаза и прочитал там: да, хорошо — я вам подыграю, в какую бы игру вы со мной ни играли, но если вы воображаете, что я буду мишенью для вашего так называемого юмора… что ж, тогда мне не смешно. Но он — ни в какую. Не смотрел на меня. Поэтому я только подумала: ладно — он член клуба, он платит, и если он хочет еще дайкири, я принесу ему еще дайкири. Мне несложно. Филипп, тот сказал: «Черт побери — шустрый парень. Еще дайкири? Поберегся бы он».

Второй дайкири едва удостоился взгляда Лукаса и немедленно последовал за первым.

— Не уходите, — сказал он. — Я закажу еще. Пожалуйста.

— Охо-хо, — вздохнула я. — Еще. Хорошо. Случайно не дайкири, мистер Клетти?

И тогда он посмотрел на меня, о — просияв, и так прямо (то самое мгновенье: то самое мгновенье).

— О нет, — ответил он довольно бодро. — Джин «Танкерей», пожалуйста — большую порцию — и очень маленькую чашечку теплого чая оолонг. Я смешаю собственноручно. На самом деле я… — он едва не вздохнул, пока его глаза поглощали меня, — не люблю дайкири. Лукас. Не мистер Клетти. Лукас.

Простои дешевый трюк? Вы так считаете? Хорошо отточенный способ закадрить женщин определенного сорта, проверенный тысячи раз? Может быть. По-моему, нет. Я была, ох — заворожена, и он отчетливо это видел. А позже, намного позже, когда мы были, — ну, наверное, вместе, можно сказать и так (по крайней мере настолько вместе, насколько мы с Лукасом вообще когда-нибудь будем) — он сказал мне, что заказал выпивку, эти дайкири (впервые в жизни подобная мысль пришла ему в голову) целиком и полностью повинуясь необъяснимому, но настоятельному порыву. Нечто понуждало его, сказал он. Ему было потребно, сказал он, чтобы я увидела его. Что ж. Ему удалось. Я вижу. Все время.

Он попросил меня поужинать с ним — не там и не тогда, хоть я и надеялась. Утром девушка в приемной вручила мне увесистый кремовый конверт, на котором значилось только мое имя. Внутри лежала написанная от руки записка — я до сих пор частенько ее достаю и разглядываю, странно, да? Я хочу сказать — я ведь теперь здесь? Так зачем мне смотреть на эту записку? Не знаю. Впрочем, не важно — я это делаю, вот и все (она вроде как отмечает начало начала моего превращения в ту женщину, которой я стала). Она, эта записка, была написана, как я теперь знаю, в тот самый час, когда он встретил меня, ручкой «Монблан Майстерштюк»[58] с широким пером (той самой, похожей на блестящий черный карманный цеппелин плутократа) и гласила — вообще-то довольно формально, — что он будет счастлив увидеть меня на ужине в «Конноте»[59] в тот самый вечер, ровно в восемь. Не стану говорить вам, как сложно было выкроить время в рабочем расписании — пришлось обещать всем, что буду работать сверхурочно, делать все, что им заблагорассудится выдумать, если только они вечером поработают за меня. Потому что мне и в голову не пришло, понимаете, сказать Лукасу, что какой-нибудь другой вечер — может быть, завтра? — будет куда удобнее; и уж тем более, конечно, у меня и в мыслях не было отказываться. Я пришла рано, но он уже сидел. Я молилась пресвятому Иисусу на небесах, чтобы с этим чертовым платьем все было нормально. Чесучовое, синее, как зимородок. Я больше не надеваю его, больше нет — но, разумеется, я его храню: храню в надежном месте. Мои волосы еще пахли теплом и чужим лаком (я их практически подкупала, чтоб нашли мне окно). Лукас не здоровался ни с кем в ресторане, хотя мне показалось, что его там знают. Но, если подумать, я могла и ошибаться; он точно — во всяком случае, насколько я знаю — больше ни разу туда не ходил. По крайней мере, со мной.

— Ты, — весьма небрежно осведомился он в какой-то момент, по-моему, где-то в районе пудинга, — как нынче выражаются, «встречаешься» с кем-нибудь? Состоишь в каких-нибудь, скажем так, отношениях?

— Я, гм, — я, в общем, да, — вот что ответила я.

Потому что, гм, — я, в общем, да, состояла и неожиданно поняла, насколько все это было нелепо: все эти ужины и бесплодный секс, которым я некоторое время, вероятно, занималась с Адрианом. Я говорю «вероятно», поскольку мне это ни на миг не напоминало то, каким, по моим представлениям, должен быть секс, если честно. Не как в фильмах, нет. В книгах. Потому что мне никогда особо не хотелось этим заниматься — а когда все же приходилось, я никогда не, ну — не двигалась. Он занимался сексом — Адриан занимался, он это делал, да, — а я лишь присутствовала при акте: лишь одна крохотная, темная, съежившаяся часть меня была несомненно вовлечена в механику совокупления, а все остальное пребывало странно безразличным. Умываться после и приводить себя в порядок (взбивать волосы, мазать губы помадой — может, застегивать широкий черный ремень на одну дырку туже, чем до того: я тогда затягивалась) — вот и все возбуждение, что мне доставалось.

— Что ж… — медленно сказал Лукас. Кончики его пальцев соприкасались, образуя бледный и костлявый купол. Мне показалось, он вот-вот произнесет смертный приговор, а может, балансирует на грани экстравагантного жеста (помилования, например). — Что ж, понимаешь, в чем дело, Элис: ты, знаешь ли, не должна.

— Да, — немедленно согласилась я. — Знаю. Я не должна. Я не буду.

Именно это я и чувствовала. Я правда не должна продолжать делать это с Адрианом (присутствовать, пока он это делает). И я не буду. Да, не буду. Так я ему и сказала на следующий же день:

— На самом деле, Адриан, я не знаю, «идеален» ли он для меня, как ты довольно странно выразился, или нет. Я знаю только, что не должна больше встречаться с тобой. О боже — не смотри на меня так, Адриан. В конце концов, ты же сам говорил, верно? Без конца говорил, что я не должна ждать некоего мифического мистера Идеал? Ну вот, я и не жду. Больше не жду. Может быть, он просто мистер Идеал На Данный Момент. Не знаю. Кто знает?

— Да, но я! — заорал Адриан — похоже, он и правда здорово расстроился (по какой-то непонятной причине принялся теребить волосы — и капелька слюны, смотрите, повисла в уголке его мокрых и красных губ: некрасиво — совсем некрасиво). — Я имел в виду, что ты должна остановиться на мне — а не уйти от меня с кем-то другим, в ком ты вообще не уверена. Это я для тебя не идеален, Элис, — ты должна это понимать. Если он не мистер Идеал, ты должна быть, твою мать, со мной, старая тупая корова!

Мм. Да. Ну, вы, наверное, уже поняли, что я немедленно закруглила этот бесполезный разговор. В общем, вот вам Адриан. А вот Лукас. Иногда все так просто. Не то чтобы жизнь с Лукасом может со стороны показаться (как я прекрасно понимаю) простой — но, как ни странно, мне она действительно такой кажется,