прибывшие в честь двадцатипятилетия правления Александра Второго. Поскольку Ее Величество нездорова, почти не покидает своих покоев и находится в некоем подобии летаргии, высокие гости зашли навестить ее перед застольем. Задерживаются на двадцать минут, а государь уже…
Александр Николаевич порывисто вскочил и сделал шаг к двери:
– Право, это не…
Адлербергу так и не привелось узнать, какое слово собирался проговорить император: «несносно», «невыносимо», «нестерпимо», «невозможно», «невежливо», «несусветно», «несуразно», «немыслимо». Громадная стена, отделявшая зал, соседний со спальней Марии Александровны, от столовой, вдруг пошатнулась и стала валиться. Из окон со звоном посыпались на пол стекла, люстра мгновенно потухла, и раздался оглушительный грохот. Из пролома метнулось яркое, ослепляющее пламя, и столовая исчезла. Послышались гром падающих камней, балок, лязг железа, звон стекла, крики и стоны, потом на мгновение все смолкло, но через минуту снизу, из образовавшейся бездны, уходившей в хаос, из наваленных деревянных балок и камней, донеслись крики и стоны.
– Государь, вы не ранены? – хором воскликнули Адлерберг и адъютант Разгильдяев, опрометью влетевший из прихожей комнаты.
Из соседней залы, смежной со столовой, вбежали цесаревич, Минни, – так среди своих называли Марию Федоровну, молоденькую жену наследника цесаревича Александра, – великие князья:
– Па, вы живы? Что это было? Столовая, господи! Столовая взорвалась!
– Куда забг'ались господа кг'амольники… – сказал государь с презрительной улыбкой, и только по этой картавости, проявлявшейся у него в минуты крайнего волнения, можно было догадаться, в каком он состоянии. – А?! Г'азгильдяев, поди узнай, что в каг'ауле. Там что-то ужасное.
Из покоев Марии Александровны выбежали иноземные гости – оба белее мела. Впрочем, они не были ранены и даже не испачкались обсыпавшейся штукатуркой: видимо, взрыв не привел к разрушениям в комнатах императрицы.
Александр Николаевич поглядел на них, и внезапно лицо его исказилось от страшной мысли. Спокойствия как не бывало! Он метнулся к двери, но не к той, которая вела в покои жены, а на лестницу. Взлетел по двум пролетам и замер, увидев бегущую навстречу Екатерину. Обеими руками она прижимала к себе детей, которые беспорядочно махали перед собой, силясь развеять поднимавшийся снизу едкий дымок, и в два голоса ревели. Завидев появившегося перед ними отца, они моментально перестали плакать, кинулись к нему, прижались и затихли. Екатерина припала к нему на грудь и тоже замерла, почти не дыша от ужаса.
– Целы? – хрипло спросил император. – Не ранены?
Он уже почти овладел собой и больше не картавил.
Княгиня покачала головой, царапая щеку о золотое шитье парадного мундира, но не в силах отстраниться от Александра Николаевича.
– Хорошо, – выдохнул тот, зажмурясь изо всех сил, чтобы сдержать слезы невыразимого облегчения. – Хорошо. Господи, благодарю! Теперь бояться, думаю, нечего. Уйдите в боковые комнаты. Пришлю к вам Адлерберга. Мне надо посмотреть, что там внизу.
Тем временем на платформе главной гауптвахты раненые лейб-гвардейцы Финляндского полка, несшего охрану Зимнего дворца, выходили и выползали из разрушенного помещения и силились собраться в строй.
– Что государь? – завидев подбежавшего Разгильдяева, встревоженно крикнул караульный начальник штабс-капитан фон Вольский.
– Господь хранит царскую семью. Никто не пострадал. Войди они в столовую минутой раньше – никого не осталось бы в живых. Государь приказал узнать, что у вас?
– Сейчас окончили проверку. Убито одиннадцать, ранено пятьдесят три. Как видите, больше половины караула нет. Караульный унтер-офицер, фельдфебель Дмитриев так растерзан взрывом, что мы узнали его только по фельдфебельским нашивкам. Знаменщик тяжело ранен.
В ворота, в сумрак слабо освещенного дворцового двора входила рота лейб-гвардии Преображенского полка, вызванная по тревоге на смену «финляндцам».
К фон Вольскому подошел начальник Преображенского караула:
– Как нам быть, господин штабс-капитан? Ваши не сдают постов. Говорят, без разводящего или караульного унтер-офицера сдать не могут.
– Они совершенно правы. Но оба разводящие убиты. Караульный унтер-офицер тоже… Придется мне самому сменить посты.
Фон Вольский вынул саблю из ножен и отправился снимать часовых кругом дворца. Однако знаменщик, старший унтер-офицер Теличкин, тяжело раненный, весь в крови, держал знамя и отказался передать его преображенскому унтер-офицеру.
– Почему не сдаешь знамени? – мягко спросил фон Вольский. – Тебе же трудно. Преображенец донесет знамя.
– Ваше высокоблагородие, – отвечал Теличкин, еле держась на ногах, – негоже, чтобы знамя наше нес знаменщик чужого полка.
– Да ты сам-то донесешь ли?
– Должен донести, – твердо произнес Теличкин, – и донесу.
Когда ослабевая, теряя сознание, Теличкин ставил знамя во дворце на место, к нему вышел Александр Николаевич. Он долго смотрел на знаменщика и наконец проговорил сдавленно, уже не скрывая слез:
– Неимоверные молодцы!
– Откуда мне было знать, что эти проклятущие немцы запоздают? – огрызнулся светловолосый молодой человек, отступая к окну и затравленно озираясь, словно ожидая нападения. – Машинка сработала вовремя, я ее на шесть двадцать поставил, она и грянула!
– Грянула! – передразнила маленькая женщина с гладко зачесанными темно-русыми волосами. – Грянула, да мимо! И это уже второй раз, второй раз, Халтурин, когда ты… – Она осеклась, задыхаясь от ярости.
В комнате находились несколько мужчин, они с откровенной неприязнью смотрели на человека по имени Степан Халтурин, а он не сводил глаз с этой женщины.
Она была очень некрасива. Большой лоб с зачесанными назад коротко остриженными волосами казался непомерно велик при мелких чертах лица. Маленький короткий подбородок – «заячий», или «подуздоватый», как выразился бы собачник, – делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены под редкими бровями и смотрели упрямо, напряженно и злобно. Она была в черном поношенном платье с крошечным белым воротничком, тесно смыкавшимся вокруг шеи. На шее надулись жилы, а лицо пошло пятнами. Только это и выдавало охвативший ее гнев – голос оставался тихим, ровным. Халтурину этот голос казался похожим на шипение разъяренной змеи.
Это была Софья Перовская. Вернее, стала такой…
Халтурин, большой, здоровый, молодой человек, откровенно боялся ее. Впрочем, Софья обладала редкостным даром внушать страх мужчинам, с которыми имела дело – подготавливала ли вместе с ними теракты (теперь она возглавляла террористическое ядро антиправительственной партии «Народная воля»), вела ли крамольную пропаганду, ложилась ли с ними в постель. Внушала страх, подавляла волю, делала их своими рабами, заложниками той ненависти, которую она питала к человечеству вообще и к каждому человеку в отдельности.
Год назад Халтурин слышал, как Софья вот таким же голосом сказала Александру Соловьеву перед тем, как послать его к Зимнему дворцу с заряженным револьвером, спрятанным под учительский вицмундир:
– Надеюсь, вы понимаете, что живым вам лучше не возвращаться. А станете болтать – везде достанем.
Перовская была убеждена, что Соловьев живым не вернется: убьет императора – его пристрелит охрана, нет – покончит с собой. Ее вдохновляло беспрекословное послушание студента Поликарпова, которому два года ранее поручили ликвидировать полицейского агента Сембрандского. Поликарпов его выследил, приблизился и выстрелил из револьвера. Пуля, ударившись агенту в грудь, скользнула рикошетом в сторону. Удивленный студент выстрелил еще и еще. Агент в ответ лишь улыбнулся. Расстреляв
