по неуязвимому противнику весь барабан, последнюю пулю Поликарпов пустил себе в висок, зная, что после такого позора к своим лучше не возвращаться. Все равно убьют! Откуда ему было знать, что жандармы под одеждой часто носят стальной панцирь? А выстрелить противнику в голову он просто не догадался. Вот растяпа!

Соловьев оказался таким же растяпой, может, еще похлеще. Точно был выверен маршрут утренних прогулок императора вокруг Зимнего. Как правило, ненавистный народникам сатрап оставался один – охрана держалась в почтительном отдалении. Оставалось подойти к ему как можно ближе и расстрелять в упор из револьвера. Соловьев успел выпустить четыре пули, прежде чем набежала охрана, – и все пули мимо! Жандарм плашмя ударил его шашкой по голове. Соловьев упал, но сознания не потерял и попытался перерезать себе горло обломком бритвы, спрятанной в рукаве, однако и этого не успел. Правда, судя по тому, что арестов среди его товарищей не последовало, на допросах он молчал. Окольными путями удалось выведать, что Соловьев угрюмо заявил судебному следователю, уверявшему, что чистосердечное признание облегчит его участь:

– Не старайтесь, вы ничего от меня не узнаете, я уже давно решил пожертвовать своей жизнью. К тому же, если бы я сознался, меня бы убили мои соучастники. Да, даже в той тюрьме, где я теперь нахожусь!

И больше от него не добились ни слова.

Поликарпов и Соловьев были растяпами, конечно, но он, Халтурин, дважды растяпой! Ведь несколько дней назад он уже стоял у окна, выслушивая ругань Перовской. Но тогда Халтурин и сам понимал, что сплоховал, не сумел воспользоваться случаем разделаться с деспотом. А дело было как? Он столярничал в винном погребе Зимнего дворца (с великим трудом пристроился туда на работу, когда народовольцы решили устроить взрыв в винном погребе, расположенном как раз под парадной столовой), облицовывал стены, заодно пробивая в них шурфы для взрывчатки, как вдруг его позвали в кабинет царя. Сорвалась картина со стены – велено было взять молоток и гвоздь покрепче. Они находились вдвоем в кабинете – Халтурин и император. Сатрап сидел за письменным столом, перебирая какие-то бумаги, а Халтурин возился у стены: вешал картину. Минут десять провозился, и за это время как минимум десять раз мог бы тюкнуть деспота молотком по затылку. Почему не сделал этого?!

Она, эта змеища в образе женском, его только что не кусала от злости, узнав, что упущен такой случай. А Халтурин и сам не знал, что ответить. Может, ему стало жаль своих трудов, затраченных на подготовку взрыва? Сколько динамита натаскал из города! Проносил его на себе, прятал под одеждой, потом скрывал в своей постели и спал, можно сказать, на динамите, хотя от испарений у него адски болела голова. Да ладно, голова не отвалится, главное, в каморку рядом в погребом, где он жил, никто не совался. Халтурин завел дружбу с одним из жандармов, бывших при охране Зимнего, даже присватался к его дочке, ну вот по его протекции и заполучил подвальную комнатенку. Для дела – чего лучше!

А тюкни он в тот раз императора по голове, все усилия пошли бы прахом. И вышло бы, что он попусту ухаживал за рябой, глупой, толстой жандармской дочкой, а это было, наверное, самым для него тяжелым испытанием. Ну не нравились Халтурину толстухи, ему по вкусу были нежные, тоненькие, беленькие барышни, желательно из благородных. Может, оттого он в свое время разохотился на эту Перовскую, которая была из самого что ни есть благородного семейства, якобы даже губернаторская дочка, но это, конечно, вранье.

Халтурину было жаль не только своих усилий. Ну, тюкнул бы деспота, набежала бы охрана и прикололи бы его, убийцу государя императора штыками, или пристрелили бы, а то и забили бы пудовыми кулачищами (богатыри в Финляндский лейб-гвардейский полк подбирались отменные!). А смерть – она ведь только на миру красна, одному-то страшновато помирать!

В прошлый раз он отоврался от разозленной Перовской очень лихо: смерть-де одного императора – малость, ведь наследник живой останется, отрастет у правящей гидры новая голова. Общаясь с людьми образованными, вроде той же Перовской, или ее теперешнего любовника Андрея Желябова, или угрюмого Кибальчича и забияки Гриневицкого, Халтурин и сам пообтесался, набрался разных словечек, которые мог к месту ввернуть в разговор: вот хотя бы про ту же самую гидру, и про многострадальный и многотерпеливый русский народ, и про эту, как ее… ага, про необходимую жертвенность лучших представителей России! При взрыве все царское семейство разорвет на кусочки. В общем, тут не в трусости дело, а в расчете.

Тогда ему поверили. Но сегодня, когда весь расчет прахом пошел, ни с единой головы этой чертовой гидры не упало ни волоса, только лейб-гвардейцев на куски поразорвало…

Халтурин пожал широкими плечами. Ну, коли жертвенность, так ведь куда от нее денешься? Опять же, финляндцы были верными столпами самодержавного режима, так что туда им и дорога, сердешным!

Он малость забылся в мыслях и даже вздрогнул, увидев прямо перед собой напряженное личико Перовской. Когда она успела чуть ли не вплотную к нему подобраться? Аж на цыпочки привстала, чтобы казаться выше!

«Чего она сейчас будет требовать от меня? – напряженно думал Халтурин. – Стреляться прямо при ней? Принять яд? Повеситься? Вены перерезать? С нее станется!»

Да, Софья Перовская не знала жалости ни к кому, в том числе и к себе.

Халтурин невольно взялся руками за горло, как бы опасаясь, что она, эта маленькая женщина, сейчас вцепится в него и перервет зубами. И никто не заступится, ни Михайлов, ни Кибальчич! Молчит даже Желябов, глава организации, теперешний любовник этой фурии, этой ведьмы. Бр-р, как он только может… Впрочем, раньше и Халтурин очень даже мог. А ведь это именно после тех трех часов в подкопе она так изменилась, подурнела, а раньше была ничего, вполне приглядная!

– Халтурин, вы уничтожили плоды нашего многомесячного труда, – хрипло проговорила Перовская. – Мы вправе требовать от вас, чтобы вы здесь же, сейчас же, при нас…

– Отстаньте от Халтурина, Софья Львовна, – послышался вдруг надменный молодой голос.

Все на свете имеет конец, и страдания Марии Александровны завершились. Это случилось 22 мая 1870 года.

А ровно через месяц после ее похорон император вошел в комнаты Екатерины, обнял возлюбленную и сказал:

– Петровский пост кончится в воскресенье. Я решил в этот день обвенчаться с тобой перед Богом.

Он ни с кем не советовался, просто объявил о своем решении Екатерине и ближайшим друзьям, Рылееву и Адлербергу, и – уж в последний момент – придворному священнику Никольскому.

Министр двора Адлерберг ждал чего-то подобного, но все же изменился в лице. Однако даже робкую попытку возразить Александр резко отмел:

– Я жду уже четырнадцать лет. Четырнадцать лет назад я дал слово. Не буду ждать более ни одного дня.

– Сообщили ли вы сыну? – набрался храбрости спросить Адлерберг.

– Нет. Он в отъезде. Да это и неважно.

– Ваше Величество, цесаревич будет очень обижен… – шалея от собственной смелости, выдавил Адлерберг.

– Я государь и единственный судья своим поступкам.