Настя тут же успокоила себя тем, что люди попадаются разные. Некоторые ловят особенный кайф, когда рискуют попасться кому-то на глаза, а некоторые вообще напиваются до такой степени, что им уже безразлично, где совокупляться — хоть на дороге, хоть на стреле подъемного крана, хоть в канализационном люке.

Представив себе секс в канализации, Настя брезгливо сморщила носик, и в этот момент фары стоявшей у обочины машины вспыхнули и ударили ее по глазам слепящим белым сиянием. Вскрикнув от неожиданности и испуга, она прикрыла глаза рукой и машинально отступила на шаг.

Она услышала щелчок открывшейся дверцы, и перед ее мысленным взором, будто наяву, встала ужасная и отвратительная картина: Настя увидела себя самое, растерзанную, в разорванном снизу доверху платье, с непристойно раскинутыми, неестественно вывернутыми, испачканными кровью и грязью голыми ногами, с открытыми глазами и прилипшими к мертвому лицу комьями земли, лежащую в поле в десятке метров от дороги, беззащитную перед полными жадного любопытства взглядами посторонних людей, мертвую, с ползающими по щекам мухами. Работая на «скорой», она слишком часто видела подобные картины наяву, чтобы сейчас ей нужно было хоть что-то сочинять. Дико закричав сдавленным от ужаса голосом, она бросилась прочь, не разбирая дороги, и почти сразу же упала, споткнувшись о какую-то кочку.

Ее колено с маху опустилось во что-то мягкое, скользкое. Запахло коровьим навозом. Замычав от отвращения, Настя попыталась подняться, но не успела. Сверху на нее обрушилось тяжелое тело, и сильная, странно узкая ладонь сразу же плотно прижала к ее лицу влажную тряпку, знакомо и тошнотворно воняющую хлороформом. Настя отчаянно замотала головой; пытаясь вырваться, стряхнуть со рта и носа пропитанную дурманом материю, но та лишь плотнее прижалась к лицу, окончательно перекрывая доступ кислорода. Настя полной грудью вдохнула отраву, слабо дернулась несколько раз и, наконец, затихла.

Ее нашли рано утром на том самом месте, где она упала. Глаза у нее были закрыты, зато рот, напротив, широко открыт. Это показалось нашедшим ее людям странным, но их недоумение так и осталось неразрешенным, поскольку никто не потрудился поставить их в известность о результатах вскрытия. Вскрытие же показало, что медсестра Анастасия Стрешнева умерла от удушья, причиной которого послужил с силой засунутый ей глубоко в горло мобильный телефон одной из последних, очень популярных в молодежной среде моделей.

Рубен Ашотович раздраженно бросил трубку на рычаги и потянулся было к стоявшему на краю стола стакану минеральной воды, но сделать глоток, о котором мечтал на протяжении последних десяти минут, так и не успел, потому что телефон зазвонил снова.

Отпустив сквозь зубы короткое ругательство на языке, которого в этом здании никто не понимал, Рубен Ашотович свирепо покосился на телефон и все-таки взял стакан. Минералка, как и следовало ожидать, успела степлиться, пока он ругался с этим ослом из отдела снабжения, опять потерявшим где-то между Москвой и Сыктывкаром два вагона так необходимой издательству бумаги. Брезгливо кривясь, Рубен Ашотович сделал два глотка. Вода сразу же выступила испариной на его широком смуглом лице, каплями росы заблестела на проклюнувшейся среди смоляных волос коричневой лысине. Рубен Ашотович почувствовал, что под мышками становится горячо и скользко, и обозвал нехорошим словом ни в чем не повинный вентилятор, который исправно гудел в двух шагах от него.

Телефон продолжал звонить. Рубен Ашотович закатил к потолку глаза, похожие на крупные черные маслины, и мысленно поклялся себе, что, если это снова звонит снабженец, решивший оставить за собой последнее слово, он, Рубен Ашотович, уволит кретина прямо по телефону. Давно пора это сделать, благо удобных случаев подворачивалось сколько угодно, а он, старый ишак, все тянул, все жалел… Как же, ведь у человека семья, дети, да и специалист он не такой уж плохой, просто не хватает ему разворотливости…

«Уволю, — решительно подумал Рубен Ашотович. Думал он, как обычно, на родном языке — так ему казалось легче, особенно когда думать и решать надо было быстро. — Уволю, клянусь! Сколько можно его жалеть? Он ведь меня не жалеет, я для него — просто лицо кавказской национальности, вроде торговца урюком с рынка, которого надо гнать из Москвы. Дурак, клянусь, дурак! И, что хуже всего, ничему не хочет учиться…»

Он поставил стакан, сильнее, чем нужно, припечатав его донышком к крышке стола, и сердито сорвал трубку, едва не опрокинув при этом вычурный, выполненный в стиле ретро телефонный аппарат, блестевший и переливавшийся фальшивой слоновой костью и не менее фальшивым золотом. В волосатой, унизанной перстнями коричневой лапище Рубена Ашотовича вычурная телефонная трубка выглядела какой-то ненастоящей.

— Слушаю, э? — неприветливо бросил он в микрофон, брезгливо оттопырив толстую нижнюю губу.

— Здравствуйте, Рубен Ашотович, — послышался в наушнике знакомый молодой голос. — Это Ярцев вас беспокоит.

— А, Коля-джан! — сразу сменив гнев на милость, расплылся в неискренней улыбке Рубен Ашотович. Он еще не отошел от своих сердитых мыслей, и потому улыбка его была процентов на восемьдесят притворной, вызванной только лишь привычным нежеланием срывать свое дурное настроение на людях, которые ни в чем перед ним не провинились. Рубен Ашотович никогда не третировал подчиненных понапрасну, зато те, кто действительно того заслуживали, всегда имели возможность в полной мере ощутить на себе всю ураганную мощь его восточного темперамента. — Рад тебя слышать, дорогой! — продолжал Рубен Ашотович. Гнев его понемногу уходил, да и звонивший был человеком нужным, добросовестным и труднозаменимым. — Что хочешь, э? Только зарплату не проси, ладно? Ты вчера получил, я знаю, сам ведомость проверял.

— Это по поводу вашей просьбы, — сдержанно ответил собеседник, давно привыкший пропускать мимо ушей неуклюжие шутки своего работодателя.

— Моей просьбы? — изумился Рубен Ашотович. — Какой просьбы, э? Что такое просил, когда просил? Что хотел, почему? Ничего не помню, слушай! Опять меня разыгрываешь? Нехорошо над старым человеком шутить, Коля-джан!

Рубен Ашотович Акопян вовсе не был стар — минувшей зимой ему исполнилось всего-навсего сорок шесть лет, — но любил иногда на людях пожаловаться на возраст и связанную с ним немощь, которой на самом деле не испытывал. Это казалось ему отменной шуткой; еще смешнее было то, что некоторые деловые партнеры, особенно недавние, не успевшие узнать его как следует, на эту шутку покупались и всерьез полагали Акопяна старым горным бараном, неизвестно каким путем затесавшимся в серьезный бизнес. Порой такое заблуждение служило ему очень недурным подспорьем в делах: тот, кто считает тебя дураком, сам неизбежно начинает делать глупости и выбывает из игры раньше, чем успевает осознать, что с ним произошло.

Впрочем, человек, который звонил Рубену Ашотовичу в данный момент, знал его как облупленного. Человека этого звали Николай Ярцев, и в издательстве Акопяна он занимал полуофициальную должность литературного эксперта. В его обязанности входило прочтение всех поступающих в адрес издательства рукописей и вынесение окончательного приговора: стоит возиться с новым автором или не стоит, даст прибыль та или иная книга или не даст. Никакого специального образования Ярцев не получил, зато имел безошибочное чутье, отменный вкус и, главное, страстно любил чтение — так любил, что мог читать круглыми сутками, нисколько при этом не уставая. Словом, человек он был уникальный, ежегодно экономил Рубену Ашотовичу огромные деньги, которые, не будь его, были бы пущены на опубликование всякой убыточной белиберды, и потому Акопян берег его как зеницу ока, а также холил и лелеял, как любимую машину.

— Да какие шутки, Рубен Ашотович! — нетерпеливо воскликнул Ярцев на том конце провода. — Помните, вы меня просили последить за почтой? Ну, насчет рукописи про несчастную любовь…

— Э! — воскликнул Акопян. — Совсем забыл, слушай! Вай, старый стал, совсем глупый стал, все забываю, слушай… Так что там у тебя с этой рукописью, Коля-джан?