Любите органную музыку, Юрий Алексеевич?
— В некоей мере… Но, к сожалению, мало знаком с нею. Мало даже для дилетантских высказываний.
— Таня играет прилично, — сказал Валентин Петрович. — Конечно, ей далеко еще до питерских мастеров, до органистов парижской школы, но что божий дар у дочери покойного Бориса Яновича есть — это не отнимешь. Значит, говорите, берем наш город в собеседники? Что же, неплохая мысль. Тогда идемте берегом Большого городского пруда… Он примыкает к Приморскому парку имени 9 апреля.
В тенистой липовой аллее, которая со стороны университета зеленым полукольцом охватывала южную часть пруда, Валентин Петрович сказал:
— Мне думается, что с биографией Бориса Яновича вы знакомы во всех деталях и от меня требуются только какие-то определенные выводы, собственные нестандартные наблюдения… Так я вас понял, Юрий Алексеевич?
Леденев кивнул.
— Именно так, Валентин Петрович.
— Что ж, попытаюсь… Видите ли, религиозные искания, эти резкие перепады в убеждениях не прошли, да и не могли пройти для профессора Маркерта бесследно. Ведь Борис Янович совершенно искренне менял убеждения в пользу другой веры, которую считал достойной признания в тот или иной период своей жизни. История знает немало примеров, когда человек, готовящийся в священники, становился вдруг неожиданно для окружающих атеистом. Взять хотя бы Эрнеста Ренана, автора знаменитой «Жизни Иисуса». Труднее, правда, найти приверженца иудаизма, который, отказавшись от последнего, стал бы ярым сторонником отрицания Бога. Бенедикт Спиноза — вот самый яркий пример.
— А Уриэль да Коста? — возразил Леденев.
— Верно, этот человек доказывал несостоятельность иудаизма, выступал против святости и непререкаемости его догматов. Но все-таки он оставался приверженцем иудаизма, не порывал с родной религиозной почвой, хотя и был ее искренним и последовательным критиком. А Маркерт, подобно Спинозе, безоговорочно ушел к христианам, которых опять-таки впоследствии отверг во имя атеизма, стал ярым ниспровергателем любых религиозных догматов.
— Стал ярым ниспровергателем, — задумчиво повторил слова доцента Юрий Алексеевич. — Означает ли это, что в атеизме, в своем, так сказать, материалистическом безверии, покойный учитель ваш был фанатиком?
— В какой-то степени, пожалуй, что так, — согласился Старцев. — Вот вы хотите установить, какой личностью был Маркерт, чтобы подступиться к раскрытию мотива его убийства. Я уже говорил, что в истории атеизма трудно найти аналогию Борису Яновичу. Ну кто еще от иудаизма шел к православию, от православия к католицизму, от католицизма к фанатической атеистической пропаганде? Кем был Маркерт? Лучше сказать, кем не был. Например, покойный профессор не был евреем.
— Простите, я вас не понял…
Старцев улыбнулся.
— Давайте посидим у воды. Здесь уж очень хорошо, мирно как-то… А в кафедральный собор мы успеем. Обойдем пруд — а там по каштановой аллее четверть часа хода до острова на Прегодаве.
Они сели на скамейку, выбрав ту, что поближе к воде, и Валентин Петрович продолжил:
— Вас удивили мои слова о том, будто Борис Янович не был евреем?
— Удивили, — признался Леденев.
— Я сказал об этом вовсе в другом смысле. Конечно, Борис Янович родился евреем, более того, сыном цадика, о котором один из толкователей Талмуда, праведник Элимелех из Лезны, говорил: «Сын цадика свят уже в утробе матери, потому что она зачала от мужа, который в божественных мыслях предопределил рождение ребенка. Сына цадика следует поэтому называть божьим сыном».
— Ну и память у вас, Валентин Петрович! — изумился Леденев.
— Не жалуюсь пока. Развил ее на заучивании священных текстов… Учиться у профессора Маркерта в аспирантуре и не знать на память оригинала — это исключено. Но каюсь… Про Элимелеха прочитал днями. Просмотрел некоторые работы по иудаизму, — сказал Валентин Петрович. — Меня ведь тоже мучает загадка смерти Бориса Яновича… Я тоже ищу ответа. Ищу в его жизни, в тех религиях, которые он когда-то исповедовал…
— Вот и давайте искать вместе, Валентин Петрович.
Старцев негромко кашлянул.
— Помощь научного консультанта, — добавил Юрий Алексеевич после небольшой паузы.
— А как же иначе? — сказал Старцев. — Детектив из меня вряд ли получится. Правда, опыт подпольной работы у меня был, но так давно сие происходило, что самому иногда кажется: попросту читал обо всем этом в книжке.
Он замолчал. Молчал и Юрий Алексеевич. Наконец Старцев заговорил.
— Но вернемся к нашим баранам. Вот я сказал, что Маркерт не был евреем. В традиционном, разумеется, понимании. Поясняю эти слова. Я исхожу из классического положения, которое существует уже две тысячи лет и которое давно взяли на вооружение сионисты всех мастей. Оно гласит: еврей в первую очередь, тот, кто исповедует иудаизм. Разумеется, ничего общего с марксистской точкой зрения это положение не имеет… Но придется принять его в качестве временного тезиса для того, чтобы вы поняли мою мысль. Сам Маркерт не единожды говаривал мне, что считает себя гражданином мира. Он мечтал о том времени, когда на планете останутся только люди Земли, исповедующие одну веру — веру в Человека. Он любил ссылаться на пример иудейского историка Иосифа Флавия, попытавшегося еще в первом веке нашей эры разработать теорию разумного космополитизма.
— Я читал об этом античном ученом, — заметил Юрий Алексеевич. — О нем интересно пишет Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война».
— Тогда вам должен быть понятен ход моих рассуждений… Борис Янович не был коммунистом, хотя вся его деятельность так или иначе была сопричастна политике нашего государства в области религии и атеизма, политике партии в отношении атеистического воспитания советских граждан. Прямо профессор говорил об этом, но мне казалось, что Маркерт мечтал о создании некоей особой веры, которая бы объединяла всех людей планеты. Понимаете, светской веры интеллектуалов. И, выступая против религии, в частности против христианства, Маркерт оставался последовательным марксистом, хотя формально и не состоял в рядах партии.
— Ваше предположение о его желании создать некую веру основано на каких-то фактах? — спросил Леденев.
— Нет, это скорее мои субъективные умозаключения, вытекающие из ряда косвенных наблюдений за деятельностью Бориса Яновича, — ответил Валентин Петрович. — Мне вспомнился пример Роберта Оуэна, который на закате дней своих решил вдруг объявить себя чуть ли не духовным мессией. Эдакое перерождение основателя утопического социализма… Хотя это, наверное, совсем другой случай.
— Вы пытались, Валентин Петрович, провести параллель между Маркертом и Спинозой. В чем вы ее, эту параллель, усматриваете? — спросил Юрий Алексеевич.
— В их полном отречении от иудаизма. Припоминается мне так же, как Борис Янович любил повторять слова Спинозы о том, что если бы люди всегда были счастливы, то никакие суеверия не овладели бы ими. Но поскольку люди оказываются, и довольно часто, в трудном положении, когда их преследуют разнообразные напасти, то дух их оставляют самоуверенность и надменность… Смятение овладевает людьми, и тогда они создают бессмысленные выдумки и «толкуют природу столь удивительно, как будто она заодно с ними безумствует». И профессор Маркерт неизменно добавлял: «Поскольку марксизм нашел ключ к всеобщему человеческому счастью — это ключ и к ликвидации всех суеверий. Потому я и исповедую марксизм».
— Да, — проговорил Юрий Алексеевич, — вы, конечно, правы. Разобраться в такой сложной личности нелегко. Но чем больше мы будем знать о профессоре Маркерте, тем скорее отыщем истину.
— К какой истине вы стремитесь? — спросил доцент Старцев. — Философия знает абсолютную и относительную истины как два момента объективной истины, знание и содержание которой не зависит ни от конкретного человека, ни от всего человечества.
