На следующее утро, пораньше, Гаспар вытащил пару монастырских чемоданов и спрятал их в кустах на ближайшем пустыре, постаравшись — это уж точно, — чтобы его никто не заметил; днем он тайно проник в контору монастырского пансиона и взял там несколько ассигнаций и кое-какую мелочь, так что вместе с небольшими сбережениями, которыми он располагал, — в основном приношения туристов, которые он втихомолку клал себе в карман, — это составило достаточную сумму, чтобы отправиться в отпуск на пару месяцев; и вот наконец, еще до шести вечера того же дня, Гаспар в цивильном платье уже покупал газету и садился в маршрутный автобус.

Господь Бог, Папа и Ватикан были на устах у всех и каждого. Газету заполняли страницы своих изданий неточными сведениями и разной чушью, профессионалы в области общественного мнения без устали обсуждали случившееся, цитировали к месту и не к месту Ницше — словом, морочили публике голову, как могли. Церковные власти других конфессий, напротив, хранили осторожное молчание, и, хотя чрезвычайные события в граде святого Петра также затронули их, никто не решался высказывать свое мнение или делать далеко идущие выводы. Мировые религии, бывшие на протяжении столетий врагами, теперь заразились ядовитыми бациллами больного противника, с беспокойством следя за ватиканскими потрясениями, отравленные всеобщим недоверием, что лишний раз доказывало, что все верования, какими бы разными они ни были, зависели друг от друга.

Однако в мире, настолько жадном до новостей, ни одна из них не могла удерживать внимание больше, чем на пару месяцев, вследствие чего новость очень скоро отошла на второй план, затем на третий, а затем и вовсе скрылась из виду. Точно так же богословские дискуссии расползлись по углам, пока не заглохли вовсе, и, так или иначе, Церковь, настолько прочно укоренившаяся в современной цивилизации, ее институтах и центрах власти, не понесла никакого ущерба от произошедшего скандала. Это был хорошо отлаженный механизм, не нуждавшийся ни в ком и ни в чем, кроме холеных, безупречных бюрократов, вроде Хакера, которые с величайшим самоотвержением — никогда не получавшим соответствующего воздаяния — трудились вдали от людских глаз.

— Здравствуй, мама.

— Здравствуй, Гаспарито.

— Может, обнимешь меня?

— Конечно.

Мать и сын обнялись, и у обоих на глазах выступили слезы.

— Какой ты худенький.

— Не плачь, мама.

— Не могу, Гаспар. Дай мне выплакаться…

Безутешная скорбь заполнила улицы, площади и источники их душ, скорбь, суть которой составляла память: память об отце, которого судьба покарала хронической и неизлечимой болезнью, человеке, который за всю свою жизнь мухи не обидел, но без всякой видимой причины понес кару по кровавой прихоти нелепого, кровожадного и смрадного Бога, а также память о сестре, которой не исполнилось и двадцати лет.

Назавтра, стоя перед помеченными всеми собаками могилами любимых людей, они плакали, поняв, что живут в безнравственном мире. Да и чем был весь этот мир, как не огромным кладбищем, свалкой костей?

Так или иначе, оба с радостью уцепились за соломинку и по обоюдному согласию решили предоставить Рождеству и новогодним праздникам идти своим чередом и дождаться Дня Младенца Христа, чтобы посмотреть, не улыбнется ли им удача хоть раз в жизни. Билет под номером 207795, серия АН, с неизменной Рафаэллой Карра на заднем плане, подарок Его Святейшества, предсказание, сделанное ex cathedra,[21] было последним, что оставалось брату Гаспару и его матушке.

Говорят, Бог не играет в кости, но вполне вероятно, что в данном случае Дух Святой решил испытать судьбу в лотерее, а всем по опыту известно, что попасть в яблочко в играх, основанных на слепом случае, не так-то просто, поэтому неудивительно, что выбранный Папой номер не выпал, хотя выигрышный и оканчивался на пятерку.

Разочарованный, брат Гаспар смял билет и швырнул его в пепельницу.

Пришло время ужинать, и мама принесла две большие кружки сваренного позавчера куриного бульона, в который Гаспар щедро выплеснул яд, что дал ему кардинал Эммануэль Малама. Я, Сатана, шепнул ему, чтобы он этого не делал, потому что, говорю вам серьезно, братья мои, положа руку на сердце, он казался мне забавным человечком и святым, каких мало, отчего мне и было больно терять его из виду. На самом деле мне хотелось причинить ему новые страдания, сбить с него спесь, поиграть с его стремлением к божественному чуду. Больше всего меня трогала нищета его духа. Что ты делаешь, брат мой? — спросил я его. Не делай этого. Весь мир — чудовищный фарс, почему же ты не хочешь участвовать в нем? Ты что, считаешь себя лучше других? Эта жажда чистоты — не что иное, как гордыня. Ты обвиняешь ложь, но ложь необходима жизни. В самом деле, кто мог бы жить одной лишь правдой? Даже я не могу. В глубине души ты такой гордый… Ах, бедный Гаспар, не делай этого. Я правлю миром, не противоречь мне.

Но темнота, даже при ярком солнце, была единственным, что видел брат Гаспар, и в этой темноте мало что удавалось ему различить, ибо темнота была сутью Вселенной, а реальность оборачивалась отлаженным механизмом, холодным, загадочным, безжалостным, безумным и чуждым всему человеческому. Ему удалось различить, что все монахи, все святые и все Папы молились, царствовали и жили, как он теперь — без смысла, без надежды, без веры. Они замалчивали то, о чем вопияло к ним его сердце, что там ничего нет, что есть только здесь: все мы — голубиный помет, да и это мягко сказано; никому не было никакого дела до преступлений и добродетелей человеческих, и мертвое смрадное тело Бога заражало своим зловонием всю планету. Во Вселенной не было ни крупицы нравственности. Никого не ожидали ни воздаяние, ни кара. В прах обратятся униженные и оскорбленные, и злодеи и угнетатели тоже станут прахом. Отсутствие стержня — вот отличительный признак всякой твари.

Глубоко тронутый его твердостью и уже зная, что он — мой, я преклонил перед ним колена и снова обратился к нему, используя всю силу своего убеждения, все свое искусство, но тщетно. Он больше не желал слушать меня. Он даже меня не видел.

Никакой Сатана, бедный Гаспар, вновь униженно сказал я ему, заведомо зная, что все бесполезно, никакой Сатана не поможет тебе овладеть абсолютным знанием, не имеющим формы и границ, в то время как само Бытие каждой своей частицей призывает тебя жить насыщенно, всем твоим разумом, душою и телом, всеми твоими способностями, чувствами и энергией. Но он не поддался соблазну жизни, не захотел меня слушать. Бедный Гаспар.