Она прельщается тем, что он такой ловкий танцор, так мил и любезен в обращении. Если бы брак заключался только на один медовый месяц или, вообще, на то время, пока пылает страсть, то, пожалуй, вы были бы и правы. Восемнадцати лет я тоже была безумно влюблена и думала — умру от «разбитого» сердца, когда оказалось, что мне нельзя сделаться женой моего избранника; а теперь, встречаясь иногда с ним, сама удивляюсь, как я могла тогда увлечься им? Ах, голубок мой (этой даме за шестьдесят лет, и она всегда называет меня «голубком», хотя мне самому уже тридцать пять лет; но в эти годы так приятно, когда вас называют как ребенка), если бы вы знали, какой это глупый и грубый человек! Он только и отличался стройною фигурой да красивым лицом самого вульгарного пошиба. Последнего я тогда, в свои восемнадцать лет, разумеется, не замечала. Теперь же, глядя на его несчастную, забитую, еле живую от страха перед ним жену, я с содроганием думаю о той участи, которой подверглась бы сама, если бы мои родители не оказались умнее меня. Но в то время я очень обижалась на них и не верила ни одному их слову, когда они обрисовывали моего избранника таким, каким он оказался в действительности. Я смотрела на его лицо и думала про себя, что человек только с таким лицом и может доставить мне истинное счастье. Потом меня чуть не насильно выдали замуж за человека, которого я видеть не могла, но который потом так крепко привязал меня к себе, что я теперь готова идти за него в огонь и в воду. Это случилось тогда, когда я, наконец, разглядела, что мой муж — один из лучших людей в мире. Я не любила его, идя с ним к алтарю, зато люблю его теперь вот уже чуть ли не полвека. Не лучше ли это, чем если бы я вышла за того негодяя и…

— Позвольте, — перебил я, — ведь его жена, наверное, вышла за него тоже по выбору своих родителей, но от этого ей не легче с ним. Между тем мало ли бывает случаев, когда брак, заключенный по обоюдному влечению молодых людей, выходит вполне удачным? Родители точно так же могут ошибаться, как ошибаются дети. По-моему, общего правила для счастливых браков нет и быть не может.

— Вы судите по дурным исключениям, — возразила моя собеседница, — а я стою за основу данной системы. Молодая девушка никогда не может быть верным судьей характера. Она обманывается, потому что не только не знает людей, но не знает и самой себя. Она воображает, что охватившее ее минутное чувство будет продолжаться до бесконечности. На то и старшие с их житейским опытом, чтобы молодые не губили себя ради мимолетной прихоти.

Они обязаны выбирать с большой тщательностью и осмотрительностью, помня, какая огромная ответственность лежит на них.

— А что, если ваши собственные дети не останутся довольны вашим выбором? — спросил я.

— А вы думаете, они были бы довольны своим собственным? — с улыбкою проговорила моя почтенная собеседница.

Потолковав еще несколько времени на эту тему, мы пришли к заключению, что брачный вопрос — один из самых сложных, запутанных и темных.

Но все-таки я думаю, что мы напрасно осмеиваем брачный институт. Брак не может быть в одно и то же время признан и «святым» и «смешным». Пора бы нам уж освоиться с этим учреждением настолько, чтобы уметь верно судить о нем, не вдаваясь в ту или другую крайность.

Не знаю, как мне теперь быть? Дело в том, что я очень привык к подвязкам, благодаря которым так хорошо держатся на ногах, не сползая постоянно вниз, длинные (вроде дамских чулок) носки; а между тем, судя по современным повестям, пользоваться этой принадлежностью интимного туалета мужчине, если он хочет быть вполне джентльменом, никак нельзя.

Такой мужчина во всех отношениях может быть вполне достойным уважения человеком, но раз какая-нибудь дама узнает, что он, этот мужчина, носит подвязки, он тотчас же теряет в ее глазах всякую цену, и дама с презрением отворачивается от него; ни один порядочный человек не захочет с ним знаться, ни одна дверь порядочного дома не отворится перед ним.

Когда я узнал об этом, мне пришлось прибегнуть к следующим уловкам, чтобы приобрести подвязки. В туманные вечера, нахлобучив на уши шляпу, подвязав бороду и надев темные очки, потихоньку, точно ночной тать, я прокрадываюсь на улицу. Пробираясь в тени домов, отыскиваю какой-нибудь неважный чулочный магазин и робким шепотом спрашиваю то, что мне нужно.

Зато я и не джентльмен. Правда, когда-то я мечтал быть джентльменом, воображая, что это достижимо с помощью знания и труда, но жестоко ошибся и уже давно забросил об этом всякую мысль. Для того чтобы сделаться джентльменом, прежде всего необходимо уменье ловко завязывать бант на галстук. Этого уменья я никогда не мог себе усвоить. Положим, завязать галстук красивым бантом вокруг ножки кровати или кувшина для воды я умел в совершенстве, и если бы эта ножка или этот кувшин могли заменить меня в гостиных, то дело было бы в шляпе: украшенные белоснежным галстуком, завязанным в великолепный бант, эти предметы вполне могли бы осуществить тот идеал джентльмена, какой витает перед воображением современных новеллистов. Но лишь только я принимался завязывать галстук вокруг своей шеи, ничего, кроме чувства удушения, не получалось. Я никак не мог постигнуть, как это нужно делать. Иной раз у меня мелькала в уме догадка, что весь секрет состоит в том, чтобы, так сказать, вывернуться наизнанку, закрутить назад руки и стать на голову. Но, к несчастью, я оказался негоден и для таких высших, гимнастических упражнений. «Человек без костей» или «человек-змея», упражняющиеся в цирках, могут быть превосходными джентльменами, но для людей, одаренных лишь обычными суставными и мускульными скреплениями, «истинное» джентльменство недостижимо.

Дело, однако, не в одних подвязках и галстуках. Недавно я читал, что один из литературных «пэров», небрежно вытянувшись в кресле и попыхивая ароматической сигарой, лениво цедил сквозь зубы: «Для того, чтобы охарактеризовать всю вульгарность этого человека, достаточно сказать, что он носит рубашки с тремя запонками на груди».

Вот вам и раз! Я сам ношу рубашки с тремя грудными запонками, и вдруг благодаря этому оказываюсь вульгарным! Положительно уничтожен этим открытием! Я искренно поверил тому магазинному франту, который уверял меня, что теперь в высших кругах принято носить рубашки непременно с тремя грудными запонками, и заказал себе сразу две дюжины таких рубашек. Следовательно, я останусь «вульгарным» до тех пор, пока не изношу этих двух дюжин.

Как жаль, что у нас нет министра изящных туалетов! Отчего бы правительству не простереть своей отеческой заботливости о нас до того, чтобы вывешивать на углах улиц объявление с указанием, сколько запонок должен носить каждый джентльмен и каким бантом повязывать свой галстук? Что бы этому правительству, так усердно снабжающему нас всевозможными полицейскими предписаниями и постановлениями, не заняться, наконец, высшими потребностями нашей жизни!

Припоминаю другой отрывок из модной великосветской литературы.

— Дорогая моя, — со своим легким аристократическим смехом произнесла леди Монтрезор, — неужели вы серьезно можете пожелать выйти замуж за человека, носящего носки с желтыми полосками?

Леди Эммелина вздохнула и томно проговорила:

— Он такой интересный. Но, конечно, вы правы: муж с такими вкусами постоянно будет бить по нервам.

Весь в холодном поту, я бросился в свою спальню. Так я и знал, что и в этом окажусь вульгарным: все мои носки испещрены желтыми полосками! А они мне так нравились, да и стоили недешево.

Что же мне теперь делать? Если пожертвовать этими носками, отдав их какому-нибудь оборванцу, и приобрести себе другие… ну, хоть с красными полосками, то, чего доброго, опять ошибусь. У меня нет настоящего чутья в области туалетов, а модный новеллист никогда не выручит. Он только говорит нам, что у нас не так, но ни за что не скажет, что надо делать, чтобы было так.

Почему он не заставит леди Монтрезор высказаться до конца, чтобы дать нам понять, с какими именно полосками должны носить носки джентльмены, желающие быть признанными в фешенебельных гостиных?