бы я мог по-настоящему рассчитывать на народ в столице, я бы перебил каждого десятого из депутатов, которые одобрили расправу с солдатами в Нанси; я сжег бы на костре судей гнусного трибунала, осудивших участников 5-6 октября; а найди я после бойни на Марсовом поле хотя бы две тысячи человек, воодушевленных такими же чувствами, какие разрывали мою душу, я пошел бы во главе их с кинжалом, я лично заколол бы им изменника Мотье-Лафайета посреди его батальонов разбойников, я сжег бы деспота в его дворце, и я посадил бы на кол многих наших народных представителей на тех же самых местах, где они изволили заседать!…
Очнувшись от своего видения, Сен-Жюст открывает глаза. Бледное от ужаса лицо Робеспьера уходит куда-то вдаль. Но лицо Марата все еще стоит перед его глазами: смуглое горбоносое, с лихорадочно поблескивающими глазами и высоким лбом в обрамлении черных, как смоль, волос. А потом и другое лицо встает перед его внутренним взором – молодой женщины с каштановыми волосами, почти красивое своими правильными, хотя и несколько крупными, чертами, но холодное, неприступное и поэтому чем-то неприятное.
«Здесь живет гражданин Марат?» – «Кто вы такая, гражданка?» – «Мое имя Шарлотта Корде. Я специально приехала из Кана к гражданину Марату. У меня важные сведения о бежавших в наш департамент жирондистах». – «Гражданин Марат тяжело болен. Никто не может быть допущен к нему». – «Но у меня очень важные сведения!» – «Я же сказала – нет!» – «Когда же я смогу увидеть его?» – «Поймите же, что он очень болен! А теперь – уходите. Больше я ничего не могу вам сказать». – «Но я во что бы то ни стало должна увидеть гражданина Марата! Я должна! Я приду к вам вечером…» – «Прощайте, гражданка! …»
Да, вот как это было… В то субботнее утро девице Симонне Эврар удалось задержать девицу Шарлотту Корде на пороге квартиры Марата в доме под номером 30 на улице Кордельеров и тем самым отсрочить его гибель на целых девять часов! Но и только! Потому что в восемь часов вечера Судьба все равно настигла его. Судьба и тот длинный нож, который по рукоятку вонзился в грудь Марата, – самый обыкновенный столовый нож стоимостью в 40 су. Теперь этот нож, потемневший от засохшей крови, лежит тут же у гроба, так же как и окровавленная простыня Марата, и на нем, на этом ноже, произносятся страшные клятвы…
Сен-Жюст переводит взгляд с клинка, поразившего Марата, на проходящую мимо секцию Брута (бывшая секция Мольер-и-Лафонтен), и на мгновение его охватывает дрожь. Похоже, секция Брута, а до нее – Вильгельма Телля, секции, названные в честь великих «тираноубийц», уже готовы поклясться на нем, на этом ноже, идти до конца в деле отмщения «гнусным тиранам, покушающимся на свободу Родины». Неужели никто кроме него не обратит внимания на двусмысленность подобных заявлений от «тираноборческих» секций? Ведь убийца Марата, как и все ее защитники (а такие уже появились, хотя их голоса слышны пока только шепотом!), объявили сам факт убийства «тираноборческим» актом! Конечно же, Марат не был тираном. Но и поразившая его молодая женщина-аристократка (смешно, но она действительно оказалась дворянкой и вдобавок еще и внучкой великого Корнеля!), пожертвовавшая своей жизнью, чтобы погубить того, кого она в своем ослеплении считала «тираном Франции» (о, наивная душа, этот «тиран» последние недели своей жизни уже почти не мог ходить и медленно умирал в своей ванне!), тоже никак не подходила для роли простого подосланного убийцы. По крайней мере, Сен-Жюсту был ясен ее искренний, лишенный каких-либо корыстных побуждений (кроме любви к «свободе», как она ее понимала!), мотив убийства и фактического самоубийства. Впрочем, разве не корыстный мотив – посмертная слава «тираноубийцы», слава, часто сравнимая со славой самого «тирана», но в данном случае – геростратова слава, потому что «тирана» не было.
Чья слава выше – Цезаря или Брута? Сен-Жюст решил это для себя давно. И Корде шла в его же направлении, но вместо «тирана» выбрала
Ну, вот он и заговорил о «тирании». От революционной диктатуры, к которой действительно призывал Марат, к «Марату-тирану»! Что делать! – и Корде и жирондисты построили последовательную логическую цепочку, исходя из высказываний самого Марата! Неужели
Одна за другой мимо постамента с гробом следуют секции Парижа, все с революционными названиями – Братства, Разума, Единства и даже секция Революционная, секция Прав Человека, секция Общественного договора, секция Неделимости… Одна за другой гремят краткие речи над гробом Друга народа… Многие из присутствующих здесь с начала церемонии устали.
Сен-Жюст не чувствует усталости. Лишь его зрение постепенно притупляется от бесконечного людского потока, текущего сквозь бывшую церковь, от всех этих бесчисленных трехцветных знамен, кокард, повязок, от всех этих нескончаемых красных колпаков и колышущихся блестящих пик. Однообразные речи, клятвы и выкрики из толпы, в конце концов, сливаются для их слуха в один непрерывный раздражающий и бесполезный шум.
Проходит секция Друзей Отечества; санкюлоты этой секции в последний раз хотят взглянуть на мертвого вождя, – их головы устремлены вверх на высокий постамент с гробом, но Сен-Жюст уже не в силах смотреть на процессию. Он прикрывает глаза и опять, как воочию, видит ту ванну в маленькой комнате с кирпичным полом и светлыми обоями с изображением гнутых колонн, в том самом доме номер 30 по улице Кордельеров; и надпись «Смерть» на одной из стен комнаты подчеркивает соседство с ней двух пистолетов рядом с большой картой Франции. Он видит это так отчетливо, что, кажется, готов потрогать руками: и эту странную медную ванну в форме башмака, закрывающую находящееся в ней тело до пояса, прикрытую простыней, с положенной поперек нее доской с разложенными на ней бумагами, и трехногий деревянный стул рядом, и потушенную жаровню с углями под ванной. Он вдруг явственно чувствует запах серы, исходящий от нагретой в ванне воды, и у него начинает кружиться голова…
«Кюстин – изменник… Изменник… все они изменники – генералы, продажные журналисты, болтуны- депутаты, демагоги в красных колпаках… Как болит голова… Мысли скачут… темнеет в глазах… Почему так душно? Горячая вода облегчает, но как трудно здесь дышать…»
Перо дрожит в руке Марата. Он тяжело со свистом дышит. Пот градом струится по его лицу. Боль стискивает виски, и уже не помогает мокрая повязка, туго стягивающая лоб. Неужели конец так близок?
Марат поднимает глаза и смотрит на карту Франции на стене. Четкие черные линии, разделяющие границы департаментов, и надписи расплываются. Он суживает зрачки. Ничего… Бывший врач подносит руку с исписанным листком прямо к самым глазам и с трудом прочитывает заголовок: «Кюстин – изменник отечества». И ниже – «Доказательства его вероломства. Необходимость его отстранения». Надо работать. Надо во что бы то ни стало подготовить завтрашний воскресный номер «Публициста Французской Республики».
Марат пишет и пишет, зачеркивает и снова пишет. Но его перо, столь послушное ранее, сегодня почему-то плохо подчиняется ему. Через много часов работы он замечает, что почти ничего не сказал о Кюстине, бывшем командующем Рейнской, а ныне командующим Северной армией, сдавшем врагу целый ряд городов и оставившем им всю Рейнскую область, но вместо этого наговорил много нехорошего о Комитете общественного спасения, но тоже не особенно злоупотребляя фактами.
Марат откладывает перо и тупо смотрит в стену. Все, болезнь вырвала его из строя, она превратила его почти в калеку, она уже почти лишила его возможности работать. Ей осталось нанести последний удар – убить его. Неужели, действительно, конец? Конец теперь, когда все, о чем он столько писал и к чему призывал все эти годы, наконец-то осуществилось в демократической революции 2 июня? Теперь, когда он, Друг народа Марат, стал признанным лидером правительства?…
Превозмогая боль, доктор Марат поднимает голову и неожиданно улыбается. Ничего, пусть даже болезнь убьет его, но того, чего он хотел всю свою жизнь, он добился, – слава защитника угнетенных Друга народа переживет века. Он обессмертил себя, и теперь уже неважно, сколько ему еще осталось – год,
