Вот он идет впереди всех, высоко подняв голову, неторопливой упругой походкой, сжимая в правой руке большой букет из пшеничных колосьев, васильков и маков, который он прижимает к своей груди. Его свободная левая рука, придерживающая свисающую с широкой трехцветной перевязи парадную шпагу, временами поднимается в приветственном почти благословляющем жесте, и тогда восторженные крики его народа врываются в торжественную музыку и песнопения праздничного шествия, плывущего по морю зелени и цветов.

– Да здравствует Республика! Да здравствует Неподкупный!

Он идет и смотрит прямо перед собой в небо, и его голубые глаза теперь уже не прячутся за темными очками, они светятся изнутри радостью Последнего Дня и еще потаенным знанием, знанием, которое недоступно простым смертным; и голубизна близоруких глаз сливается и с голубизной невероятно чистого неба, на котором нет ни одной тучи, и даже с голубизной его великолепного нарядного фрака. И жаркие лучи утреннего солнца золотят и этот небесно-голубой фрак, и все остальные его белые одежды: огромное белое жабо, белый шелковый жилет, вышитый серебром, белые шелковые чулки, белый напудренный парик. Солнечные лучи отражаются и от золотистых штанов и от золотых пряжек на сверкающих башмаках.

Он не идет – он плывет по этому морю цветов, которые бросают ему под ноги, и народные представители следуют за ним, и все знают, что имя человека, который ведет за собой Конвент Франции, – Максимилиан Робеспьер.

– Да здравствует Робеспьер! Виват Робеспьер!

Сто барабанщиков шествуют впереди всей процессии. И торжественный ритм барабанов сливается с переливами кавалерийских фанфар: конные трубачи, гарцующие за барабанщиками, оркестр Северной армии (который прямо с праздника двинется на фронт), другие музыканты и снова барабанщики, наконец, колесница с поющими слепыми детьми, секционеры с пиками, артиллеристы с пушками, Конвент в полном составе, сорок восемь секций, солдаты регулярной армии – все они следуют друг за другом в строгом порядке, растянувшись на огромном расстоянии в одну длинную колонну, которая медленно тянется, змеится вдоль узких улиц и широких проспектов от Тюильрийских ворот и далее – по эспланаде, мимо школы Марса до самого поля Единства, – и на всем пути медленно дефилирующего кортежа все улочки, площади и переулки залиты бесчисленными толпами граждан новой Республики в праздничных одеждах, ликующими, приветствующими, жаждущими… Полмиллиона жителей славного города Парижа вышли в этот день на парижские мостовые.

Гражданин представитель народа Филипп Леба, одетый, так же как и все депутаты, в новый парадный костюм, с широким трехцветным шарфом и большим султаном на шляпе, держа в правой руке такой же букет из колосьев, цветов и плодов, как и у Робеспьера, но значительно меньших размеров, идет в колонне членов Конвента, – и эта колонна, превратившаяся от медленной ходьбы в невыносимой жаре в уже нестройную толпу, не утратившую, тем не менее, величественности, окружена со всех сторон трехцветной лентой, которая плывет вместе с ней над землей, плывет низко, потому что ее держат украшенные душистыми фиалками маленькие дети.

Цветы, цветы… они всюду. Ими усыпаны улицы, их ароматом пропитан воздух. На десять лье во все стороны от Парижа не осталось цветов – все они свезены в праздничную столицу. И ныне по мостовым колышутся живые цветники – цветами и зеленью украшены все от мала и до велика: женщины-матери идут с букетами роз; молодые девушки – с целыми корзинами цветов; юноши – с миртовыми венками; старики – с ветвями оливы и виноградной лозы; мужчины – с дубовыми ветками. Цвето-веночные гирлянды свешиваются по фасадам заново покрашенных (по маршруту следования процессии) домов, со всех возведенных в «античном стиле» портиков, даже с широких деревянных щитов, закрывающих слишком уж живописные развалины (дома и постройки, которые невозможно было привести в порядок за столь короткий срок). И повсюду в торжество этого «зеленого праздника» вторгается красно-бело-синее трехцветье; эти цвета везде: они вьются вокруг поясов, шей и шляп, скользят по груди, исчезают под волосами; трехцветными лентами украшены зеленые гирлянды портиков и даже такие же трехцветные флаги, свисающие с каждого окна навстречу процессии.

Филипп Леба издали видит надвигающуюся на процессию Триумфальную арку. Она все ближе и ближе, еще минута – и вот, наконец, Робеспьер вступает под ее своды. В этот момент все существо молодого депутата от департамента Па-де-Кале охватывает невыразимый восторг, внешне не заметный и никому не понятный, кроме, может быть, самого Робеспьера: вот он, величайший момент Революции, ибо не тот иллюзорный первый Праздник Федерации 1790 года, полумонархический и потому неполноценный по свой сути, и тем более не его бледное отражение Праздник Конституции 1793 года будут теперь считаться истинным празднеством единства французской нации, но именно сегодняшний великий день декади второй прериальской декады II года Республики. Сейчас забыто все: кровь и страдания, заговоры и мятежи, гнет и нищета, – все стали братьями в этот день, ибо для истинного Творца Природы – Верховного существа, чью волю провозгласил великий Максимилиан, едины и равны все живые существа, обладающие разумом и, значит, добродетельные по своей природе, ибо Разум-Природа и Природа-Бог едины; и если так, то и спасение Революции может быть возможно только через возвращение народа к своей основе – очищенной вере в Творца Вселенной. Так пусть же все поймут это, и тогда Франция обретет истинное спасение…

Да, спасение… Филипп поднимает глаза к небу. Что ж, может быть, воззвавший к Верховному существу человек совершил уже одно чудо – это ослепительно-голубое небо и жаркое солнце, погода, столь