– Ваш Карл Великий – это же король Людовик; ваша Кунегонда – это же королева Антуанетта.
– Это вы сказали.
– Ваша обезьяна Этьен Перонн – это же шевалье Дюбуа.
– Уважайте мою обезьяну.
– Ваш Пепин – это же граф д’Артуа, он купил несколько лет назад лошадь за 1700 луидоров, эту лошадь звали Пепин, и…
– И Пепина звали лошадью…
– Вы позорите Генеральные штаты. Вы не боитесь?…
– Не боюсь. Ни-че-го.
– Какое ужасное богохульство царит в вашей книге!
– Молитесь за меня Верховному существу!
– Что за портрет королевы!
– Что за оригинал!
– Что за памфлет против Парламента, театра и Академии!
– Что за памфлет против здравого смысла эти три учреждения!
– Что за ужасную картину вы нарисовали! И во имя чего?
– Да вы смеетесь,
– Не боитесь ли вы, мэтр Антуан, что вас ославят свиньей, а может быть, свинья и есть мэтр Антуан?
– Вероятно.
– Но вас поджарят.
– А мне наплевать…» [150]
Наступившая тишина заставила Лежена поежиться. Минуту он стоял, раздумывая, но потом все же решился и толкнул находившуюся перед ним дверь.
И вздрогнул. Сен-Жюст стоял прямо перед ним. Сейчас его красивое лицо с правильными классическими чертами напоминало маску: длинные черные брови жесткой чертой сходились к переносице, и так чересчур тонкая и бледная кожа от постоянной ночной работы последних дней приобрела серо- землистый оттенок, под глазами залегли тени. Сейчас эти серо-стальные глаза безжалостно вонзались в Лежена по контрасту с губами, которые все еще дрожали в иронической усмешке.
Не успев ничего сказать, Лежен молча протянул папку. Сен-Жюст почти брезгливым движением выхватил ее из рук агента и швырнул в кресло, стоявшее рядом. А затем, развернувшись всем корпусом к зеркальному трюмо, вернулся, по-видимому, к своему прежнему занятию, которым только что занимался, разговаривая сам с собой, – начал взбивать и разглаживать свои надушенные локоны, ниспадающие ему на шею.
– Ты вовремя, – наконец заговорил Сен-Жюст после продолжительного молчания, все так же стоя спиной к собеседнику и глядя на себя в зеркало. – Я как раз репетировал вслух речь, которую завтра произнесу в Конвенте и окончание которой ты, наверное, услышал. Она касается столь тревожащего всех процесса заговорщиков, возглавляемых Дантоном. Мир в нашей республике наступит лишь с падением его головы. И я сделаю это. Но для этого мне нужен ты. Ты уже знаешь о сегодняшнем доносе Лафлотта?
– Да, – не задумываясь ответил Лежен. – Хотя я не уверен, что он говорит правду. Скорее всего, доносчик просто хочет спасти свою шкуру.
– И в твоей папке, – Сен-Жюст медленно повернулся к Лежену, причем сделал это сразу всем корпусом, не поворачивая головы, – тоже говорится об этом письме Лафлотта?
– Да, гражданин, – Лежен наконец-то пришел в себя, поняв, что от него хотят. – Бывший посланник Республики во Флоренции Лафлотт вот уже пять дней находится в Люксембургской тюрьме, откуда недавно забрали Дантона и его группу, в одной камере с генералом-роялистом Дийоном, бывшим членом Учредительного собрания и приятелем Камилла Демулена. Как уверяет гражданин Лафлотт, генерал, к которому примкнул также бывший представитель народа Симон, поделился с ним своими опасениями, что Комитеты, боясь народного восстания, вызванного процессом Дантона, могут
устроить в тюрьмах резню заключенных, и поэтому надо приготовиться к сопротивлению. Между тем, как это следует далее из письма, «угроза восстания» была всего лишь оговоркой Дийона и Симона для того, чтобы привлечь на свою сторону Лафлотта. На самом деле поднять восстание вокруг трибунала собирались они сами, подкупив для этого толпу народа. Для этой цели жена Демулена уже якобы передала Дийону в тюрьму тысячу экю для подкупа надзирателей. Заговорщики намеревались освободить своих руководителей прямо на скамье подсудимых, затем распространить восстание на весь Париж, перебить оба Комитета и провозгласить Дантона диктатором.
– Донос этого негодяя позволит нам завершить процесс над «снисходительными» в двадцать четыре часа – подсудимые, связанные с заговорщиками, оскорбившими национальное правосудие, будут лишены права голоса.
– Честно сказать, я сомневаюсь в показаниях Лафлотта. Может быть, Люсиль Демулен и передавала деньги в тюрьму, – а что еще можно ждать от отчаявшейся женщины, – ведь она безумно влюблена в своего Камилла! – но ведь ее просто могли водить за нос с целью получения кругленькой суммы Дийон или даже тот же Лафлотт.
– Люсиль, – задумчиво проговорил Сен-Жюст, – да, с нее станется. Она никогда не думала ни о себе, ни о завтрашнем дне. Очаровательная женщина, в которую, как говорят, был влюблен сам Максимилиан. Хотя в своего друга Камилла он был влюблен еще больше. Но здесь Робеспьер не будет препятствием. Если уже он отказался от Камилла, откажется и от Люсиль…
– Даже если донос – фальшивка?
Вместо ответа Сен-Жюст холодно посмотрел на своего помощника:
– Но разве Дантон, Демулен и все остальные – не настоящие заговорщики? Пусть они не шпионы, но своими действиями они способствуют гибели Республики, желая уничтожить правительство, которое только одно и способно ее спасти!
Донос Лафлотта, конечно, не был подлогом, на ходу придуманным Сен-Жюстом в целях переломить ход процесса Дантона, что бы потом не говорили его противники: намерение Люсиль Демулен вырвать любой ценой из тюрьмы своего мужа не вызывало сомнений. Оставалось только, как сказал Лежен, воспользоваться «истеричными словами взбалмошной женщины» и выдать ее намерения вооружить заключенных против судей за настоящий сформировавшийся заговор.
Хотя… кто его знает? – во Дворце Правосудия, в тюрьмах, просто на улицах Парижа и впрямь в любую минуту мог вспыхнуть пожар «святого восстания», как говорили покойные эбертисты. Сен-Жюст уже ничему не удивлялся: сегодня народ боготворил Эбера, а завтра бежал за его гильотинной повозкой с криком: «Где же твои трубки, папаша Дюшен?»; жирондисты до самого вторжения в Конвент 31 мая были хозяевами в Собрании и вдруг оказались низвергнутыми в один день; вполне возможно, что и клич, брошенный оставшимися на свободе дантонистами в узилища, вкупе с затягиванием процесса «умеренных» мог привести к низложению нынешнего состава революционного правительства. Для большинства французов это означало всего лишь замену одних депутатов на других в правительственных комитетах. На деле же это было бы полным государственным переворотом – приход к власти группировки Дантона означал смену всей прежней политики – государственной, экономической, социальной.
Сен-Жюст, самоотверженно боровшийся за новое «спартанское» счастье Французской Республики
