Людей служивых у него осталось так мало — по пальцам можно пересчитать. Зато ручных пищалей — тысячи и тысячи. По его приказу стрельцы пищали эти собрали, сколько нашли, зарядили со всем тщанием, и возле каждого из них к восходу солнца стояло по десять готовых к бою стволов. Это преимущество придавало бодрости князю и уверенности самим стрельцам.

— Татары, татары! — Тревожный клич поразил своей обыденностью.

Конная лава ринулась на гуляй-город, перемалывая останки былых товарищей в неразборчивое месиво, из бойниц между щитами в еще живую плоть ударили залпы, кромсая, дырявя, разбрасывая тела и туши, ударились о верхние края бревенчатых щитов концы лестниц, взбежали наверх татары, в них ударили снизу залпы стрельцов. Свинцовая картечь хлестала на этот раз не три, а пять, шесть… восемь, девять залпов — и татары кончились, последние так и не решились забежать наверх и спрыгнуть внутрь укреплений. Стрельцы принялись перезаряжать оружие — но на них уже неслась новая волна конницы.

Снова рявкнули пушки, снова забежали наверх, под кинжальную картечь крымчаки, заплатив десятками жизней за то, чтобы разрядить стволы пищалей, и те, кто шел сзади — смогли спрыгнуть вниз и кинуться с саблями на длинные и широкие полумесяцы бердышей.

— Мертвые сраму не имут! — повторил Андрей древнюю русскую заповедь и вместе со всеми встал на пути рвущихся вдоль стен к пушкам басурман.

Длинный укол в бок зазевавшегося врага, быстрый разворот, отбрасывающий легкие сабельки, длинный укол в другую сторону, широкий взмах лезвием, шаг назад, удар подтоком в колено, тут же лезвием по затылку склонившегося врага, взмах, быстрый удар в основание шеи с оттягом, дабы сталь погрузилась как можно глубже. Шаг назад, взмах, укол, взмах, шаг назад, укол в грудь наступающего врага, подтоком — влево, острием — вправо. Снова отпугивающий взмах, отступление еще на два шага, удар из-за головы…

— Ур-ра-а-а-а!!! — с ревом пронеслась за щитами конница, опрокидывая рыхлые ряды крымчаков, покатилась куда-то вперед, но для князя и последних его стрельцов это не изменило ничего.

Взмах, удар, укол. Новый взмах, удар подтоком в ногу бандита, выступившего слишком далеко вперед. Отмахнуться от направленной в лицо сабли, рубануть по плечу зазевавшегося врага, кольнуть открывшуюся за упавшим грудь…

Князь Сакульский вдруг понял, что уже больше минуты не отступил ни на вершок. И тогда он впервые за вечер сделал шаг вперед.

Принять падающую сверху саблю на бердыш, поворот вправо вместе с ним так, чтобы кончик лезвия полоснул татарина по лицу, и тут же, пока он на миг замялся от боли, быстрым обратным движением — уколоть в шею под ухо. Есть, падает. Под прямой выпад поднырнуть, и пусть сабля бессильно шелестит по прочным кольцам байданы — вогнать бердыш бандиту глубоко в живот, отдернуть, подбросить саблю следующего вверх, тут же рубануть бердышом вниз, в основание шеи, отступить, чтобы одежду не залила хлещущая из артерии кровь, шаг вперед….

Князь Сакульский остановился и опустил оружие. Больше перед ним в пределах гуляй-города ни одного врага не виделось. Он оглянулся. Еще примерно с полсотни стрельцов смотрелись такими же удивленными, но куда сильнее — уставшими. Они были забрызганы кровью с головы до ног, тегиляи и кафтаны казались влажными и липкими.

— Да и я такой же, наверное, — пробормотал Зверев, добрел, переступая тела, до дальней бойницы, выглянул. Насколько хватало глаз, татары разбегались — кто трусил в лес, кто пытался переплыть реку. Оружие они успели побросать и думали, похоже, только о том, как увернуться от наскакивающих всадников в сверкающих бахтерцах, куда скрыться от них, где спрятаться, как спастись.

Битва как-то неожиданно оказалась закончена. И это окончание, как ни странно, очень сильно напоминало победу…

Крымский хан Девлет-Гирей так и не смог пройти через гуляй-город русского ополчения. Разбойнику пришлось уходить к себе домой лесными тропками, узкими дорожками, с малым числом телохранителей и хоронясь облавы, устроенной на него русскими боярами. И, как ни жалко, удрал-таки, скользкий и шустрый, как мыльный обмылок.

В битве при Молодях могучая османская армия не просто была остановлена или даже разгромлена. Втрое меньшими силами русское войско истребило эту армаду начисто, вырезало целиком, смололо в ничто, как мясорубка сахарную косточку. В пятидневной сече погибли сыновья, внуки, зятья Девлет-Гирея, его высшие военачальники, все янычары до последнего, знатные мурзы Высокой Порты; здесь были перебиты наместники для Казани и Москвы, надзиратели за волжскими и волховскими торговыми путями, здесь были потеряны захватчиками все припасы и снаряжение, и даже личное оружие крымского хана!

«И кто теперь прах? — ласково переспросил османского султана царь Иоанн в своем ответном письме. — Ты хотел праха, ты его получил!»

Истребление османской армии в сече при Молодях потрясло и навсегда изменило Европу, пятившуюся шаг за шагом перед планомерным турецким освоением. Гибель огромной части имперского войска ослабило его натиск в других направлениях, ореол его непобедимости померк. Под впечатлением этой победы польская шляхта после смерти короля Сигизмунда Августа потребовала, к вящему ужасу магнатов, призвать на престол русского царя Иоанна Четвертого. Под впечатлением этой победы Османская империя отказалась от всех своих притязаний на русские владения, больше не рискуя связываться со слишком опасным врагом. Спустя два года после поражения, когда султан Селим освободил опозоренный трон, новый правитель империи Мурад Третий впервые в истории известил государя Иоанна устами специально направленного посла о своем воцарении. На дипломатическом языке это означало признание за русским правителем всех его титулов и владений — Высокая Порта отныне беседовала с Русью не как с бунтующим подданным, а как с равным государством.

Крым обезлюдел. Из негостеприимной земли смогли выбраться самое большее двадцать тысяч крымчаков, и не все добрели до дома целыми. Потребовалось много лет, прежде чем оставшиеся в улусах мальчики повзрослели, стали способны носить оружие и заниматься грабежом. Целое поколение русских людей выросло, не зная татарских набегов. Граница вспаханной крестьянами земли за считанные годы сдвинулась на юг больше чем на триста километров и вскоре была прикрыта новой, Белгородской засечной чертой, протянутой по линии Ахтырка — Тамбов.

У ненавистников Руси эта победа вызвала бешеную ярость. Они поспешили объявить победителей битвы мертвецами, красочно расписывая, как царь Иоанн обвинял их в измене, как вешал на дыбу и самолично подгребал угли в пыточной к их ногам. Разумеется, все это было ложью. Как и многие другие известные жертвы Иоанна Грозного, воевода Михайло Воротынский своей «смерти от пыток» весной тысяча пятьсот семьдесят третьего года не заметил — поскольку в лето сразу после сего печального события «покойный» служил, согласно архивным записям разрядной книги, воеводой в Большом полку все там же, на Оке, а в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году даже начертал свой автограф на «Наказе о станичной и сторожевой службе». После кончины он оставил все свои земельные владения в целости и сохранности сыну своему Ивану Михайловичу — тоже известному воеводе, служившему царю Иоанну до самой его кончины. Когда же в тысяча шестьсот восьмидесятом году со смертью князя Ивана Ивановича род Воротынских истощился, то земли их были взяты в казну на основании «духовной», написанной собственной рукой все того же князя Михаила Ивановича Воротынского: «А что есми будет дети мои или дети детей моих изведутца бездетны, и та вотчина моя вся государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии».

Храбрый воевода Дмитрий Хворостинин, вступивший в опричнину едва ли не с момента ее основания и там выдвинувшийся благодаря таланту военачальника, а не знатности; начавший битву при Молодях нападением на крымский обоз и завершивший ее победоносной атакой из гуляй-города навстречу кованой рати князя Воротынского — тоже служил долго и честно, провел в боях и походах большую часть жизни, однако закончил дни не в битве, а тихо и мирно, в своей постели, приняв перед смертью, в тысяча пятьсот девяносто первом году, монашеский постриг под именем Дионисий. По странному совпадению, род князей Хворостининых угас в те же годы, что и род Воротынских.