Директор Стручков после пересечения водного потока немного отрезвел. Он надвинул на глаза кепку и из-под козырька сурово смотрел на Свияжск.

«А что, товарищ директор, неужели тут немцы бомбили?» — спросил Валера Садовский. Директор сузил глаза: «Да нет, брат, тут не немцы бомбили…» Видно было, что не хочет продолжать тяжелую тему.

А тут еще не по годам и не по росту развитый Вовка Осиповский влез с очередным малоприятным вопросом: «А что, товарищ Стручков, помолиться бы не возражали? Замолить, как говорится, свои грешки?»

Акси-Вакси, честно говоря, удивился, с какой наглостью четырнадцатилетний пацан разговаривает с героем войны. Стручков даже не посмотрел в сторону Осиповского. Он отвечал своим собственным мыслям: «Я уже все грешки свои отмолил, товарищи пионеры».

Тут уже физкультурный руководитель экспедиции вступила со своей лирической, как будто из пьесы Мясопьянова, программой. Раскрыла большие, хотя и часто в сумерках исчезающие из поля зрения, руки: «Ах, какая ширь! Как легко здесь представлять себя частицей родины! Ну, товарищи пионеры, будущие мужчины, разбирайте лопаты — и за работу! А мы, женщины и инвалиды, отправимся в родные поля, чтобы собрать гербарий для альбома «Люби свой край»!»

Она подхватила Стручкова под здоровую руку и повлекла его в обход городка в мягкие и здоровые ковыли, которые дышали как чудесная природная аптека и среди которых, словно карибские островки, возникали то камыши, то широколистный кустарник. И вскоре они исчезли из поля зрения.

«Е…ться пошли», — авторитетно заявил Вовк Осиповский. «Никогда в это не поверю, — категорически отрезал Валерик Садовский. — Эльмира обладает божественным телом, она не отдаст [его] никому!» Вовк Осиповский хохотнул: «Сопляк и гугак! Ты бы в парке Тэпэи погулял, вот там через каждые десять метров натыкаешься на такие инвалидные парочки под кустом».

Потом все разобрали лопаты. Несколько минут не могли съехать с темы божественных телес, но потом Сэр (Серега) Холмский всем предложил вообразить себя в долине Калифорнии.

«Ура! — все заорали. — Золотая лихорадка!» Так назывался трофейный фильм, взятый где-то на Западе нашей доблестной армией. Для того и шли туда, на Запад, пробивались!

Ялики довольно быстро наполнились, как говорится, «под завязку» великолепным, словно пудра, песком. Решили слегка примять это сокровище. Запрыгнули и поплясали в обоих яликах. После этого еще добавили. Вот, говорили пацаны, промоем это добро на нашем берегу и найдем самородки. Тут разгорелась схватка со стрельбой с бедра. Таскали раненых за ноги, иной раз приканчивали, чтоб не страдал, кто-то клялся верностью навсегда, гремела песня:

Ты на подвиг меня провожала.

Над страною гремела гроза.

Ты меня провожала

И слезы сдержала,

И были сухими глаза.

Среди всей этой бурной борьбы никто и не заметил, как пропал Вовк Осиновский. Давайте, рейнджеры, прочешем ковыли!

Бей, барабан, походную тревогу!

Время не ждет, товарищи, в дорогу!

Все пошли широкой цепью по высокой, волнующейся под ветром траве; оружие на изготовку.

Где-то Вовк махнул своей динамовской майкой, которую за неимением другой он простирывал каждую ночь перед сном, с особым старанием стараясь над нижними заскорузлостями. И вдруг натолкнулись на лоно любви, просто так — вплотную. Крутоярова лежала на спине, раздвинув ноги, а на ней трудился несчастный инвалид Стручков. Он кряхтел, она сладостно стонала. А потом отвернула голову от его поцелуев. «Да не лезьте вы с вашим маринованным луком».

«Я ухожу, — прошептал Ратнер. — Мне стыдно». Но не ушел.

Прошло еще несколько минут, и вдруг девушка запричитала, заверещала, а также трубным гласом стала выкрикивать: «Ублю! Ублю!», хватать голову Стручка и страстно ее лобзать, несмотря на то что он сам был весь похож на маринованную луковицу.

Мы постарались бесшумно, как могикане, отползти от этого позора. Потом уж встали и пошли к «флоту», как мы стали называть наши три лайбы. Вскоре из ковылей появились счастливые, скромно сияющие любовники. Кто читал «Пармскую обитель», тот знает, что это такое.

Стручков, по всей вероятности, переоценил свои силы, что было замечено наблюдательным знатоком совокуплений Вовком Осиновским. «Видите, ребята, он пребывает во власти дрожи. Это она его употребила, а не он ее». Открыв свой портфельчик из искуственного довоенного крокодила, директор вынул четвертинку «Особой» и тут же ее пожрал. После чего повалился на носовую площадку баркаса лицом вниз и все старался беззастенчивой культей натянуть на башку полу пиджака.

Крутоярова между тем ходила вокруг львицей, чертыхалась, как все студентки перед экзаментами, и, в частности, наша Майка Шапиро, с которой они, оказывается, были на вась-вась, и слегка постанывала от головной боли, напоминающей и лук, и чеснок.

Столкнули корабли в воду. На удивление всем ялики оказались намного тяжелее баркаса: осели по кромку бортиков.

«Черт бы вас побрал, юнги Балтийского флота! Никто не может завести мотор, позорище Наркомпроса! Осиновский, чучело несусветное, все бахвалишься своими качествами, а сам не знаешь, как речку переплыть! Ну, давай, давай, ребята, все на баркас, садитесь на весла, пока гроза не началась!» — так кричала Элька Крутоярова и откидывала то за одно плечо, то за другое грубо заплетенную тяжелую косу пшеничного цвета.

На той стороне на пляже купался четвертый отряд девочек. Оттуда доносились визг и гомон, иногда долетали даже отдельные слова, типа «Белка Польсман-воображала-за-дежурной-побежала!». Весь правый берег стоял под солнцем, и там, похоже, никто еще не замечал, что за куполами Свияжска растет черно- лиловая туча-коварство.

«Ну, пошли! Весла на воду! Я — на кормовом весле. Главное, нам надо пересечь стрежень, и тогда — все в порядке! Мы почти сразу войдем в заводь!»

Пока мы гребли, Стручков не уставал сопеть во сне. Между тем продвижение по прямой становилось все более затруднительным. Мы продвигались к цели, может быть, всего на три метра, в то время как нас сносило по течению на десять метров. Баркас со все более оседающими яликами шел своим собственным курсом, мы приближались к огромному, в белых барашках, словно морскому, окоёму Волги, и наши весла, равно как и наши детские мускулы, очень слабо нам помогали. Между тем порывы ветра с юго-запада, хлесткие ледяные струи красноречиво говорили, что нас несет в эпицентр шторма. Вскоре мы бросили весла: никакого толка в них не было. Мы уже миновали свияжские берега. «Караван» наш раскручивало в гигантском слиянии двух рек. Тучи свирепо включились в расправу над нами, пучки ледяных струй то и дело сваливались на наши головы. Берега, и левый и правый, исчезли за волнами и сонмищем туч.

Крутоярова думала: что же делать? Не обрезать ли буксир, не освободиться ли от яликов? Будить ли Бориса? Может быть, он сможет завести мотор? А вдруг он начнет бузить по-пьяному? Что мне делать с пятью мальчишками и пьяным одноруким мужиком? Вдруг мысль ее пронзила, ослепительная и затмевающая все остальное: мы все здесь погибнем, и даже я, такая молодая и сильная, бегунья и пловчиха; мне не доплыть отсюда до земли! И тут она испустила невменяемый вопль, от которого встряхнулся Стручков.

Прошло несколько минут, прежде чем он сообразил, что происходит на борту его флагманского корабля. Он бросился к моторчику, уперся в борт ногой и дернул стартовый ремень. Мотор сразу завелся, затарахтел, и баркас попер в неизвестном направлении, в туман, из которого рвались к ним белоголовые беспорядочные волны. От резкого рывка натянулась левая швартовочная веревка. Ялик зачерпнул огромную дозу воды и очень быстро пошел ко дну. Все ребята видели, как удаляется от них и как расплывается во мраке глубины тело, набитое окаменевшим песком. Под тяжестью этого тела баркас зачерпнул всем левым бортом еще более щедрую дозу воды и перевернулся днищем вверх. Все оказались в воде. Утонул и правый ялик. Под тяжестью двух песковозов баркас еле держался на поверхности, но уходил все глубже и глубже.