себе возражает, сказав о разнообразии человеческих психотипов и, соответственно, о совершенно различном человеческом поведении в экстремальных ситуациях. Кто б спорил. Меня всегда удивлял редкостный разброс – от мерзейшей подлости одних до высочайшего героизма и самоотверженности других в одной и той же ситуации. О чем я незамедлительно и заявляю, прихлебывая прохладное, щекочущее пузырьками язык и небо пиво.

– А вы слыхали о теории разбитых окон? – спрашивает меня Бурш.

– Это где утверждается, что стоит кому-нибудь начать гадить, как другие это продолжат и углубят? То есть где никто не гадит – и другие гадить не будут, а если гадить не запрещено, то начнется тарарам?

– Можно сказать и так, хотя мне ближе не такой примитивный вывод.

– Ну хорошо, скажите как и подобает – наукообразно.

– Извольте, суть этой теории в том, что если в доме кто-то разбил окно и никакой реакции не последовало, то скоро все окна будут разбиты. По этой теории, если кто-то разбил стекло в доме и никто не вставил новое, то вскоре ни одного целого окна в этом доме не останется, а потом начнется ярое мародерство. Явные проявления беспорядка и несоблюдения людьми норм поведения провоцируют окружающих тоже забыть об этих правилах. Начинается цепная реакция, превращающая нормальный городской район в гарлемское гетто, где людям на улицу страшно выйти. Да вы и сами замечали, наверное. Вот стоит давным-давно припаркованная машина, покрывается пылью, но никто ее не трогает. Однако стоит только кому-нибудь разбить боковое окошко, и очень скоро машина будет искалечена полностью. Доводилось видеть?

– Конечно. Но каким боком это относится к нашей беседе?

– Это полностью относится к нашей беседе. Дело в том, что многочисленные эксперименты показали: все люди делятся на три неравные группы. Одни всегда и обязательно будут нарушать правила. В зависимости от жестокости наказания за нарушение правил эта группа составляет от десяти процентов до двадцати пяти процентов всей популяции. Другая группа – практически никогда правила не нарушает. Что любопытно, их столько же – от десяти процентов до двадцати пяти процентов. И наконец, третья группа, самая многочисленная – могут примыкать как к нарушающим, так и к праведникам. Все зависит от установки. Не мешают воровать – будут воровать все. Кроме тех, кто не нарушает правила принципиально. Запрещено воровать – будут воровать именно те, для которых закон не писан. Причем если их как следует запугать, останется только десять процентов неисправимых. Не пугать – будет двадцать пять процентов. Разумеется, это средние цифры, на деле все сложнее, но суть выражает, – задумчиво произносит Бурш и тут же, резко, как атакующий крокодил, окликает мальчишек, проходящих мимо. Спрашивает командным голосом, почему они не дождались сантранспорта и не проводили его к нам.

А, точно, это же те самые мальчуганы, которые нас совсем недавно напрягли на упокоение двадцатилетней «тетки». Они удивлены выпадом и наперебой оправдываются, что как раз дождались и все показали и рассказали. Только водитель был поддавший, от него пивом шибало, наверное, потому и приехал поздно.

Выслушав все это, коллега благодарит пацанят за службу и снимает претензии, опять превращаясь из атаковавшего крокодила в притопленное среди ряски бревнышко.

– Ну не спешили мортусы. Свинособаки этакие.

– Бывает, – откликается Бурш и закусывает сосиской глоток пива.

– А мне в связи с упомянутой теорией вспомнился спор, который был аккурат перед Бедой. Я даже в нем поучаствовал в меру своих сил и разумения. Вы в курсе, что у вершины Эвереста валяется около двухсот трупов альпинистов? Те невезучие, у которых кончился кислород или силы или подвело снаряжение?

– Что, прямо так и валяются?

– Ну да, я сам ошалел, когда фото увидел. Причем там же гниение не идет практически, они хорошо проморожены, воздух разрежен, кислорода в нем втрое меньше, потому отлично сохраняются, особенно близко от вершины. Нет, конечно, там снежком их шкурит. Те, которые давно валяются да на открытом месте, отшлифованы до костей, где одеждой не прикрыты. Еще больше ошалел, когда убедился в пикантном нюансе. Даже на такой высоте и в таких условиях есть мародерство. Например, некий покойный канадец вроде известен у восходящих как «мистер смешные ботинки» – у него дешевка на ногах, самые непрестижные лапти из предлагаемого альпинистского снаряжения. А на паре снимков, других мертвецов ботиночки-то отсутствуют. Так вот, собственно, разговор крутился вокруг того момента, что там настолько нечеловеческие условия, что на помощь кому-то другому сил нет. И потому, дескать, там правила поведения совсем другие, не то что на равнине. Дескать, какая мораль может быть на восьми тысячах метров? Ровно никакой морали. И потому это совершенно нормально, когда группа проходит мимо умирающего, фотографирует его, спрашивает фамилию и идет дальше к вершине.

– Надо полагать, что там в том или ином виде присутствуют деньги? Притом большие?

– В точку! Восхождение стоило от тридцати до семидесяти тыщ евров. И вытанцовывается простая ситуация: человек платит кучу бабла, чтоб потом понтоваться, а если будет оказывать помощь каким-то недотепам, то деньги на ветер. Ну и какое кому дело, что кто-то загибается?

– Каждый сам за себя, один Бог за всех! Так это необязательно только на такой высоте. Вполне себе поговорка уровня моря.

– Ага. Причем, что любопытно, известно достаточно случаев, когда восходившие помогали другим, да чего там – просто спасали погибавших. То есть получается, что высокомерная хня альпинистского разлива о невиданно других законах на вершине так высокопарной хней и остается. И в сухом осадке – именно различие в поведении людей в любых экстремальных ситуациях. Неважно, на тонущем судне, в блокированном Ленинграде или в горящем здании. Когда речь идет о спасении своей или чужой жизни, тогда все и выясняется. И в итоге везде все одинаково. Одни моментально становятся мразью последней, что в экстремальных условиях особенно ясно видно, другие остаются людьми. Был у меня пациент. Морячок. Рассказывал, что разок ему пришлось взять на себя функции не свойственные морякам. Помните, была такая катастрофа под Новороссийском, когда сухогруз «Петр Васев» утопил пассажирский теплоход «Нахимов»?

– Смутно. Там странное что-то вышло: видимость миллион на миллион, море пустое, а «Васев» так удачно в борт пришел, что и нарочно не сумеешь? Около пятисот погибших вроде?

– Около того. Так вот морячок увидел, как мужик отбирает у ребенка спасательный жилет…

– Видимо, мужику не удалось отнять жилет?

– Да вроде так. Вроде как потоп мужик.

– Нетолерантно, нетолерантно.

– А что тут поделаешь?

– Да ничего. Еще по кружечке?

– Да плохо ли…

На остатки своих сбродных бумажек покупаю сосисок домой.

Вопросительный взгляд Бурша на пакет.

Приходится объяснять, что дома, как ни печально, кроме консервов, жрать нечего. Надя притащила купленные где-то «очень выгодно» невыразимо розовые сосиски, при одном виде которых сразу почему-то вспоминалась Пэрис Хилтон. Разумеется, на вкус это чудо химической промышленности – я про сосиски толкую, хотя Пэрис вообще-то тоже со вкусом не в ладах. Так вот, на вкус сосиски оказались такими, что рулон туалетной бумаги в сравнении с ними показался бы деликатесом. Из цельнолитой целлюлозы, что ли, их сделали? Даже Лихо Одноглазое их не ел. Надя, мне кажется, поняла свой промах, но стоически потребляла этот «мрак и печаль розового цвета». Из чистого упрямства, что ли? Или сама себя так наказывала? В общем, после пары кружек пива идея принести в дом нормальную еду показалась мне разумной.

Щенята проснулись, завозились.

Прощаемся с Буршем, договорившись о следующей тренировке. По дороге домой мне в голову приходит оригинальная мысль, что жизнь все-таки прекрасна. Потом отмечаю про себя, что назвал домом свое нынешнее жилище. Раньше такого себе не позволял – домом считал только свою добедовую квартиру.

Во дворе здороваюсь с сапером Крокодилом и Енотом. Они сидят у детской площадки, приглядывают за детишками. Тут так повелось, что когда во дворе играют дети, то обязательно один вооруженный мужик должен за ними присматривать. Вот у Крокодила на руке красная замурзанная повязка, а Енот, оказывается, меня поджидает.

Видно, что он торопится. Отводит меня в сторону, показывает увесистую сумку, где лежат почему-то