И все же на следующий день Мишку ожидала дорога.

– Что, Мишенька, не утомился со стариками деньки свои молодые коротать? – отец Иоанн пригласил его к себе и усадил рядом.

Мишка сразу обратил внимание на незнакомца средних лет, уже сидевшего в келье старца. Лицо его было наполовину обожженным – настолько, что шрамы от ожога закрывали даже часть левого глаза. Обожженными были и обе кисти рук, выглядывавших из–под дорогой кожаной куртки.

– Послал нам Господь добродетеля, – отец Иоанн улыбнулся незнакомцу. – Николаем зовут. И тоже ведь воин. Вот какая оказия получается. Одни воины вокруг. Да... И надобно тебе сегодня поехать с ним в город. Утварь церковную нам пора обновить, а то ведь народ едет разный, неудобно перед ним хвастаться нищетой да убогостью нашей. Можно было бы кого другого послать, да не пошлешь. Дельце ведь хоть и не хитрое, но серьезное, кому попало не доверишь. Утварь-то серебряная, дорогая, а народ в городах нынче такой, что ни за понюх табаку и обидеть, и обобрать, и ограбить могут. А тебя, богатыря, не тронут, побоятся. Так что мы тут маленько посоветовались и решили с Николаем, что лучше тебя с этим делом никто не справится. Он тебя до города подкинет, а уж архиерея сам найдешь. Как говорят, язык до Киева доведет. Передашь ему письмецо, да вот эту милостыню, что Николай пожертвовал нам, спаси его Господь за доброту. Там хватит за все рассчитаться и назад вернуться. Дня за два–три управишься. Чего в том городе болтаться?

Отец Иоанн протянул Мишке пакет, из которого выглядывало несколько новеньких стодолларовых купюр.

– Как, уважишь стариков? – спросил он, прищурив глаза.

Тот понял этот вопрос и пристальный взгляд старца по-другому. Дескать, а вернешься ли? Не удерешь отсюда на радостях вместе с этими хрустящими бумажками?

– Сами ж говорите, что мы люди военные. То какой может быть разговор? – Мишка кашлянул в кулак, пряча конверт во внутренний карман своей армейской куртки. – Все сделаю, как надо.

Он быстро переоделся, надел такие же камуфлированные армейские брюки, выстиранную тельняшку и, сказав Варфоломею, что скоро вернется, отправился в путь.

Большую часть лесной дороги – болотистой, изрытой ямами – ехали молча. Кроме Николая, сидевшего за рулем и незлобно ругавшего страшное бездорожье, были его жена и дочка – девочка лет десяти. Несмотря на ухабы и качку, девочка быстро уснула, уткнувшись в колени матери.

– Ты действительно воевал? – выехав, наконец, на проселочную дорогу, Николай первым прервал молчание.

– Да так, малость, – уклончиво ответил Мишка. Все его мысли уже были на воле, в городе.

– И где же, если не секрет? – не отступал Николай.

– Было дело под Полтавой, – снова уклонился от разговора Мишка.

– Какой-то ты не разговорчивый, – рассмеялся Николай. – Или сердитый дюже. До вечера приедем, не волнуйся.

В салоне джипа опять воцарилось молчание. Обернувшись назад, Николай увидел, как теперь в обнимку с дочкой крепко спала и жена Николая.

– Мои ангелы–хранители, – он перешел почти на шепот. – Если б не они, по мне б давно поминки справили. Я ведь тоже, как ты говоришь, воевал «малость». В Афгане. Командиром разведвзвода был. Получил лейтенантские погоны десантника – и сразу через Джелалабад в самое пекло. Двенадцать ходок на караваны. Наркота, оружие, взрывчатка – все из Пакистана шло.Мы им кислород крепко перекрывали. А она здесь за меня молилась, – он кивнул головой на спавшую жену, – вымаливала меня у Бога, чтобы домой живым возвратился. Бойцов наших тогда «черным тюльпаном»[38] только успевали развозить. «Цинка»[39] в земле с той войны лежит много…

Он вздохнул, вспоминая о чем-то своем.

– Когда после Кандагара я возвратился домой таким вот «красавцем», – Николай показал рукой на свое обожженное лицо, – на меня смотреть было страшно. Никому оказался не нужен: ни стране, ни друзьям – никому. Пил страшно, даже на иглу подсел. А она все равно молилась, рядом была, чтобы я вконец не сломался от всех проблем и обид.