Ольга молчала, опустив голову, стараясь спрятать свое лицо в платке. Ей тоже показалось знакомым лицо фоторепортера, который со вчерашнего дня стал приставать к ней с расспросами о ее прошлом.
– Так что, любезная матушка, – не унимался отец Борис, – тоже будем просить благословения настоятельницы? Или моего благословения вам все же достаточно?
Все снова рассмеялись, глядя на растерянность красивой монахини. Ольга ж неожиданно подошла к отцу Борису:
– Благословите, батюшка. Только мне необходимо ненадолго выйти.
– Вот это другой разговор, – одобрительно засмеялся отец Борис. – Надеюсь, вы не заставите нас долго ждать. Нам еще назад неблизкий путь.
– Я тоже на это надеюсь, – Ольга быстро повернулась и вышла из трапезной, оставив наедине с гостями своих помощниц.
Сейчас Ольга снова четко слышала внутренний голос, который был для нее подсказкой, точкой опорой именно в таких трудных, казалось бы, безвыходных ситуациях. Она слышала и подчинялась ему, словно команде, данной свыше.
Быстро, почти бегом миновав монастырский двор, Ольга по уставу вошла в келью настоятельницы. Здесь было тепло, уютно, чисто. Перед святыми образами тихо мерцали лампадки, слегка пахло ладаном. Игуменья из-за мучавшей ее болезни ног лежала на широком топчане, не в силах не только встать, но и пошевелиться.
Ольга припала к благословляющей руке настоятельницы и горько, почти навзрыд, заплакала.
– Что это снова за слезы такие ручьем? – игуменья ласково погладила ее по голове, стараясь успокоить. Говори, рассказывай, что стряслось?
Ольга сбивчиво, всхлипывая, поведала матушке Марии об искушении, случившемся в присутствии гостей, просьбах отца Бориса.
– И что ты предлагаешь? – спросила игуменья, внимательно выслушав Ольгу и поняв ее состояние. – Чтобы к гостям пошла я и стала ухаживать за ними? Или послала кого-то вместо тебя?
В ответ Ольга снова горько расплакалась, целуя материнскую руку настоятельницы.
– Я прошу только об одном, матушка, – слезно взмолилась она, – чтобы вы освободили меня от этого послушания. От этого позора и стыда… Не по силам это мне выдержать… Выше всяких сил… Не для того я шла сюда, чтобы снова встретиться со своим прошлым…
Игуменья помолчала, все так же гладя Ольгу по голове.
– Освободить тебя… Освободить – и все. И никаких проблем, никаких искушений.
Она немного с укоризной взглянула на Ольгу.
– И никакой борьбы… Правда ведь легко и просто? Ушел с поля боя – и все. Вроде, не побежден врагом. Но и сам не победитель… Если бы все было так легко, то зачем тогда мученики, подвиги, жертва? Зачем? Христу, Спасителю нашему, тоже предлагали уйти от ждавшей Его крестной смерти. А Господь не ушел. И не сошел с креста. Его сняли… Подумай об этом. И не беги от борьбы, которая тебе послана. От своего прошлого никому из нас не убежать и не скрыться: ни за монастырскими стенами, ни в кельях – нигде. Единственный путь – это борьба.
– Борьба?.. – прошептала Ольга, вникая в смысл слов игуменьи.
– Да, борьба… И только борьба… Беспощадная к этому прошлому. Его надо втоптать, растоптать, вырвать с корнем. Выжечь каленым железом, чтобы и следа не осталось. Тогда ты – победитель, а не позорно бежавший с поля боя солдат. Или отсидевшийся где-то в тылу писарь, пока другие на передовой сражались, получали ранения и награды…
– Я.., - Ольга хотела еще о чем-то спросить настоятельницу, но не стала, поняв, чего та ожидала от нее: поступка.
От игуменьи Ольга быстро направилась в свою келью. Там взяла лежавшее на столике возле окна Евангелие и раскрыла его.
«И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее, – вполголоса стала читать она, – лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь не умирает, и огонь не угасает. И если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее: лучше тебе войти в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть ввержену в геенну, в огнь неугасимый, где червь их не умирает, и огнь не угасает. И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает, и огнь не угасает. Ибо всякий огнем осолится, и всяка
