– Ага, – сказал Петр.
– Мою эксклюзивную таверну на их общепит…
– Ага, – сказал Петр.
– Мою натуральную еду на их полуфабрикаты?
– Ага. – Петр самодовольно улыбался.
– Убью!
К столику тут же подбежал среднего роста турок с морщинистым лицом. Было ему лет пятьдесят, но благодаря сноровке и черным, как смоль, волосам он чем-то походил на юношу.
– Что желаете, эфенди? – спросил турок.
– Если можно, тазик и кувшин воды.
– Что он заказал? – спросил Эфлисон у Порошкански.
– Чего-то тазик и кувшин. – Порошкански изобразил в воздухе кувшин.
– Вот сволочь! У меня ничего ни есть, ни пить не хотел. Если ты закажешь тазик чего бы то ни было и кувшин, – Эфлисон грозно помахал перед носом Петра кулаком, здоровенным, как баскетбольный мяч, – ты мне больше не друг и не приятель.
Но турок уже нес заказ.
– Пожалуйста, эфенди.
– Спасибо.
Петр снял рубашку, нагнулся над тазиком и стал поливать себе шею.
– Фрр, фрр.
– Что, полегчало? – спросил Порошкански.
– Ой, хорошо.
– А у меня рядом с домом родник есть. Вода там чище и холоднее, – принялся за свое Эфлисон, – а здесь она какая-то тухлая.
– Молчи, – ударил его по спине Порошкански.
– Хорошо, хорошо, – продолжал фыркать Петр.
– Даже в море вода приятнее. Два шага осталось. Там бы волны на тебя набегали. А здесь вода такая тухлая. Стухла вся.
Петр почувствовал, что ему опять становится дурно.
– А в море волна накатывает за волной, – не унимался Эфлисон, – набегает на тебя, раскачивает и тухлятиной не воняет.
Благо тазик был под рукой, подумал Петр пять минут спустя.
– Ну что, пойдем к рыбакам? – спросил Эфлисон. – Чего расселся?
– Куда? К каким рыбакам? Ой, как плохо!
– Вон там пристань, – Эфлисон махнул рукой, – вдоль по песчаной косе.
– Хорошо, вы идите, а я здесь посижу.
– А на кой ляд нам самим идти без тебя? – поинтересовался Порошкански. – Это ведь ты ищешь женщину с пятнадцатью сиськами.
– Давид, не в службу, а в дружбу, – попросил Петр.
– Ну, я даже не знаю… – Порошкански мялся, как девушка у развилки собственных ног…
– Давид, ради меня, – поднес руку к сердцу, нет – к желудку Петр.
– Только, чур, если мы находим женщину с пятнадцатью сиськами, делим ее пополам.
– На три части, – сказал Эфлисон, разбиравшийся в математике.
Обнявшись, друзья скрылись за дюной в хорватско-рыбацкой деревне.
И кто это придумал идти к рыбакам уже пьяными и с набитым брюхом? – подумал Петр. Если в глазах двоится, можно какую угодно женщину отыскать!
Петр остался под зонтом на пластиковом кресле наблюдать за песчаной косой. Сначала там никого не было, только ветер трепал клочья газет. Затем женщина лет сорока, вся в черном – черный платок, черное платье до пят, рукава прикрывают даже кисти рук, – прошлась по кромке волны. Туда. Обратно. Затем остановилась в центре. Развязала платок, дернув за концы. Как раз напротив Петра и ветра.
– Не желаете ли чего-нибудь, эфенди? – спросил турок. – Чего-нибудь еще?..
– Еще… Пожалуй, апельсиновый сок.
Пить Петр не мог, но и сидеть просто так в чужом кафе тоже не мог себе позволить.
Задрав темную плиссированную юбку и обнажив белые ноги, она будто разгоняла пенистые волны ступнями. Гладила. Заигрывала. Закручивала вихри пены и кос.
Погода резко менялась, странно подчиняясь изогнутому балканскому времени. Набежала куча туч. Еще до дождя спина и шея покрылась крупными – словно это холодные уколы крапивницы – каплями-волдырями.
Высыпания от хронического невысыпания. Трудно привыкнуть к моментальной смене наряда у моря. Берега Которского залива отвесными скальными стенами упирались в небо. Ну чем не кабинка для переодевания, по краям которой уже висели низкие облака?
Горы были тяжелыми, серыми, и все вокруг казалось пропитанным влагой, туманным, лишенным реальности, неосязаемым. В небе болтались облака, как чашечки множества бюстгальтеров. Хоть выжимай мокрый лиф тягучего купальника. «Грудняка» по-сербски. Осязаем был только запах молока, что турок из кабака разливал в турки с кофе прямо за спиной Петра.
А в это время женщина, погуляв, пройдясь платком по песку, остановилась под одним из грибков, вскинула руки за голову и начала расстегивать платье. Затем скинула его с плеч, стянула с бедер. Переступила-преступила, обнажив бедра и пятки, еще белее, чем песок.
Под платьем у нее были лишь трусики, но она переступила и через них.
Глядя на то, как облака стремительно заполняли небо, словно нижнее белье чистоплотной женщины на протянутой между двумя скалами невидимой веревке, Петр вспомнил уловку жителей местных горных городков, которые вывешивают джинсы, чтобы туристам было что фотографировать. Чаще всего, ради издевки над глобализацией, из всей одежки вывешивают именно старые протертые джинсы.
Когда пожилой молодец принес апельсиновый сок, Петр сказал:
– Хорошее у вас кафе, со стриптизом, – и, секунду помолчав, добавил: – Оригинально и очень естественно.
– Вы что! – возмутился турок. – Она не от нас работает.
– А от кого?
– Не знаю, может быть от моря.
– Тогда надо будет у него, моря, заказать апельсинового сока.
– Но наш сок самый сладкий, – между делом шепнул на ухо Петру пожилой молодец.
Сделав глоток, Петр поймал нереальный кайф! Кайф – сидеть вот так, под зонтиком в кафе, чувствовать, как усиливается ветер, и видеть, как редкие крупные капли – то ли принесенные с моря, то ли с неба – появляются на поверхности всего сразу. Пластиковой столешницы, стеклянного стакана, шершавого языка. А перед глазами бурно плещется море, на волнах, стараясь удержаться за пирс, раскачиваются яхты, играет ненавязчивая мелодия прибоя.
Продолжающий суетиться официант зажег свечки, словно они маяки для готовых испугаться и в панике броситься на дома туристов. Одну поставил на стол к Петру.
– Не обращайте внимания. Это Агница – черная вдова. Люди в округе говорят, что она сумасшедшая и что она из Боснии. Да к тому же она во время войны потеряла трех дочек.
– Всех троих потеряла? – переспросил Петр.
– Все трое от разных мужей, – пояснял турок, смахивая песчаные крошки со столов, – от хорвата, серба и боснийца. Все трое играли в одной песочнице, строили городки. Но тут началась война, и каждый муж посчитал делом чести забрать своего отпрыска в родную песочницу. Первый муж – босниец Хасан – был родом из Бихача. Второй, Душан, – сербом из Книн. А третий, Ивица, хорват, кажется, из Вуковара. Они-то хотели как лучше, но в итоге каждую из дочерей изнасиловали и убили. Одну в лагере для боснийских пленных, другую во время осады Осиека, третью во время изгнания из республики Сербской.
