Не хочется в очередной (и далеко не последний) раз уличать ельцинистов в исторических подтасовках, но выхода нет. Потому как вся последующая череда событий прямо противоречит выкладкам Суханова.

Надо сказать, что XIX партконференция должна была стать знаковым, переломным событием. Своего рода этапом.

Ее планировали транслировать в прямом эфире на всю страну. А значит, любое острое выступление автоматически стало бы достоянием гласности.

Я сам, помню, с замиранием следил за драматичными партийными перипетиями. Всей семьей, вместе с соседями, внимали мы делегатам, боясь пропустить хоть слово, ибо интрига понятна была заранее.

К тому моменту страна уже знала, что Ельцин входит в число делегатов. От него ждали новых подвигов. Это было очевидно всем, кроме Генерального секретаря – вот уж, прости господи, дурак дураком.

К конференции Ельцин готовился серьезно. Свою будущую речь,как уверяет Суханов, он переписывал пятнадцать (!) раз, неизменно обкатывая каждый новый вариант на благодарных слушателях – родных и помощниках. Пять или шесть ночей он и вовсе не спал: волновался.

28 июля Кремлевский дворец съездов был переполнен. Ельцина, не стесняясь, разглядывали – кто в упор, кто со стороны – как заморскую, диковинную зверушку. Со времен пленума Московского горкома – уже почти полгода – на люди он не выходил.

Вместе с карельскими товарищами посадили его на галерку. Впрочем, это была единственная деталь, которая совпадает с заговорщицкой версией Суханова. Все остальное – уже от лукавого.

По регламенту, выступление Ельцина запланировано не было. Да и с какого перепуга должно оно было там появиться; обычного рядового делегата – одного из тысяч? Доклады делали далеко не все, даже члены Политбюро.

Но Ельцину очень нужно прорваться на трибуну. Это его последний, быть может, шанс вернуться в большую политику. И он пишет в президиум записку за запиской: дайте слово.

Реакция на них – нулевая. И тогда в заключительный день конференции, 1 июля, Борис Николаевич решается на откровенный демарш. Зажав в руке делегатский мандат – точно знамя над рейхстагом – он спускается вниз, прямиком к трибуне. Сотни вспышек фотокамер сопровождают его триумфальный марш- бросок.

Но где же те самые «многочисленные кордоны КГБ», о которых беспокоился Суханов? Ау?

Да в том-то и штука, что никаких «кордонов» не было. Точнее, охрана, конечно, по углам стояла, но распространялась исключительно на журналистов и обслугу. Чисто технически было невозможно спеленать делегата на глазах у многотысячного зала, под стрекот видеокамер и щелканье фотоаппаратов.

Негнущейся походкой Ельцин приближается к Горбачеву. («Трибуну брал как Зимний», – не без юмора скажет он потом.) Зал замирает. Вещающий что-то оратор – секретарь Ростовского обкома Володин – прерывается на полуслове. И в этой мгновенно образовавшейся тишине раздается сиплый ельцинский голос: «Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции».

И генсек – странное дело! – согласно кивает.

«Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума, – велит Горбачев своему помощнику Болдину, – и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной».

Однако Ельцин в заднюю комнату идти отказывается. Он бесцеремонно усаживается в первый ряд и принимается терпеливо ждать. Вскоре его приглашают на сцену .

Ну, и где здесь зловещий заговор? Куда улетучились хитроумные интриги «манипуляторов от аппарата»?

Можно подумать, Горбачев не понимал, чем закончится выдвижение Ельцина делегатом конференции. Разумеется, понимал. Ждать от Бориса Николаевича послушания и непротивления – было бы форменной глупостью.

Зачем же тогда пустили его в зал? Зачем предоставили слово?

А как не предоставить – возражают в ответ оппоненты. Иначе, мол, неминуемо возник бы публичный скандал.

Полноте. Во-первых, скандала можно было избежать изначально. Не включать его в список делегатов, вывести из состава ЦК – и дело с концом.

А во-вторых, такой опытный аппаратчик, как Горбачев, даже в этих условиях вполне способен был обвести Ельцина вокруг пальца.

Пообещали бы ему слово в самом конце. А потом – не дали бы. Забыли. Проморгали. Для наглядности какого-нибудь клерка еще б и уволили – за нанесенную члену ЦК непоправимую обиду, но после. Когда страсти уже б улеглись.

Или же, идя навстречу его пожеланиям, вынесли бы вопрос о предоставлении трибуны на всеобщее голосование. Результат можно было предсказать заранее.

Более того. Еще заранее Горбачев отлично знал, что Ельцин полезет на трибуну.

Уже потом, после августовского путча, выяснится, что Ельцин неустанно находился под колпаком КГБ. За ним велась негласная слежка, его телефоны прослушивались, а госстроевский кабинет был напичкан «жучками».

(«Многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, – пишет помощник Суханов, – тут же становилось