ничего сделать, скажи ему это. Меня он не слушает. Где Совет императорских цензоров? Пусть они дадут ему наставления.

И она отказалась дать аудиенцию принцу Гуну.

Что касается принца, то он принял ее слова как приказание, и так набросился на императора, выговаривая ему в лицо, что вызвал ярость своего высочайшего племянника, и на десятый день солнечного девятого месяца того же года император издал указ, подписанный егго собственным именеми скрепленный императорской печатью, объявлявший, что принц Гун и его сын Цай Цзин, лишались всех званий, и это наказание налагалось на них за то, что принц Гун прибег к неподобающим выражениям перед троном Дракона.

Тут Мать императрица вмешалась и на следующий день издала новый указ за своим собственным именем и именем Сакоты, приказывая, чтобы все звания и почести были возвращены принцу Гуну и его сыну Цай Цзину. Указ она подготовила одна, без ведома Сакоты, зная, что ее слабохарактерная сестра Вдовствующая императрица не осмелится высказать ни единого слова протеста.

ЕЕ положение как Матери Императрицы так почиталось, что никто не осмелился оспорить этот указ, своей твердостью и видимой милостью к принцу Гуну, который принадлежал к старшему поколению и был уважаем всеми, она сумела восстановить свою власть.

Что же до императора, то прежде, чем он смог решить, что делать дальше, он заболел черной оспой, которую подхватил где-то в городе, куда переодетый ходил развлекаться. В десятый месяц после многих дней беспокойной лихорадки, когда его кожа разрывалась оспинами, он лежал при смерти. Мать императрица часто ходила к его постели, Ибо когда-то давно она ребенком переболела оспой, что сделало ее невосприимчивой к болезни, хотя и не оставило на ее беупречной коже ни единого следа. Ее материнские чувства были искренни, и ее терзала какая-то странная глубокая печаль. Она страсто горевапла всем сердцем, как и следовало матери. И этим горем облегчала свои тайные мучения. Но даже теперь она не могла остаться лишь матерью, и как никогда она не могла быть просто женщиной. Ее судьба была ее бременем.

На двадцать четвертый день того же самого месяца, однако, император почувствовал себя лучше, лихорадка спала, измученная кожа стала прохладной, и Мать императрица издала указ, где сообщала, что надежда народа может быть возобновлена. В тот самый день император послал за супругой, котрой до того запрещалось приходить в его спальню, потому что она вынашивала ребенка. Теперь же, когда кожа императора посветлела, а лихорадка спала, императорский врач объявил, что супруга может не опасаясь прирйти, и она поспешила это сделать, так как сердце ее пребывало в горьком отчаянии все долгие недели разлуки. Дни свои Алутэ проводила, молясь в храме, ночи ее были бессонными, и она не могла ничего есть. Когда она вошла в императорскую спальню, то выглядела бледной, исхудавшей, ее утонченная красота исчезла, но она даже ни на минуту не задержалась, чтобы сменить серые одежды, которые ей не шли. Она в нетерпении спешила к императору, надеясь обнять своего любимого, но на пороге была остановлена. У огромной кровати, на которой лежал ее повелитель, сидела Мать императрица.

— Увы, — пробормотала Алутэ, и ее руки трепетно приблизились к сердцу.

— Почему «увы»? — резко спросила Мать императрица. — Я не вижу, почему «увы», потому что ты бледная и желтая, словно старуха. А ты не имеешь права так себя содержать, посколку ты носишь в себе его дитя. Клянусь, я разгневана на тебя.

— Мама, — слабо попросил император, — умоляю тебя поберечь ее.

Но Алутэ не смогла сдержать порыв гнева. После дней ожидания и тревоги ее терпение лопнуло. Она и в лучшем случае не была терпеливой, так как имела натуру сильную, ум ясный и четкий, а чувство справедливости слишком сильное.

— Не надо мня беречь, — крикнула она, гордо встав в дверях. — Я не прошу милостей у Матери императрицы. Пусть лучше ее гнев падет на меня, чем на вас, мой повелитель, ибо мы не можем угодить ей.

Дерзкие слова сорвались с ее узких губ и прозвучали звонко и отчетливо.

Мать императрица вскочила и ринулась на несчастную девушку, подняв обе руки. Подбежав, она принялась бить Алутэ по щекам, пока украшенные камнями золотые щитки для ногтей не расцарапали ее лицо до крови.

Император заплакал на своей постели от слабости и отчаяния.

— О, позвольте мне умереть, — рыдал он. — Почему я должен жить между вами, как мышь, попавшая между двумя мельничными жерновами?

Он отвернулся к стене и не мог остановить рыданий. И хотя обе женщины бросились к нему, и евнухи-прислужники устремились в спальню, и Мать императрица послала за придворными лекарями, никто не мог успокоить его рыданий. Он рыдал не переставая, пока не потерял рассудок и уже не знал, почему рыдает, и просто уже не мог остановиться. Силы покидали императора, пульс начал стихать, и вот удары его прекратились.

Главный лекарь сделал почтительный поклон Матери императрице, которая ждала у постели сына.

— Высочайшая, — сказал он печально. — Боюсь, что никакое человеческое уменье не может теперь помочь. Зло захватило судьбу Сына неба, и нам не дано знать средство, чтобы предотвратить его уход. Мы, придворные врачи, опасались такого исхода, ибо в девятый день десятого солнечного месяца, всего лишь каких-то два дня назад в наш город прибыли два американца. Они привезли с собой большой инструмент и, установив его на земле, попытались посмотреть через длинную трубу в небо. В тот же самый миг, ваше высочество, поднялась в ясном свечении вечерняя звезда, и в ее сиянии мы различили черное пятно. Тогда мы прогнали иностранцев. Но увы, было слишком поздно. Их злое волшебство уже установилось на звезде, и мы, придворные врачи, смотрели друг на друга, и сердца наши охватил ужас. Это было предсказание сегодняшней судьбы.

Когда Мать императрица услышала это, то пронзительно закричала, что не верит, и вызвала Ли Ляньиня и завопила на него, желая знать, правдива ли была эта история. Главный евнух мог лишь подтвердить слова лекаря и стукнулся головой об изразцовый пол.

Так закончилась короткая жизнь императора. Когда его дыхание остановилось и плоть остыла, Мать императрица отослала всех — принцев и министров, которые пришли засвидетельствовать смерть, евнухов и прислужников. Даже Алутэ была отослана.

— Уходи, — сказала она молодой вдове. — Оставь меня с моим сыном.

Взгляд, которым она посмотрела на молодую вдову, был не жесток, но холоден и полон отчаяния, как если бы горе матери намного превосходило горе жены.

Что оставалось Алутэ, кроме как подчиниться? Мать ее покойного повелителя была теперь ее повелительницей.

Когда все ушли, Мать императрица села рядом с сыном и долго размышляла над его жизнью и смертью. Она не лила слез, ведь она была одна, а ее горе должны видеть все. Она думала о себе, о тем, что теперь вновь стала высочайшей правительницей. Она смотрела на лицо сына, которого родила, красивое лицо молодого человека, гордое в смерти и спокойное. И когда она смотрела на него, лицо сына становилось моложе, она воображала, что стирались морщины, и вновь видела маленького мальчика, ребенка, которого обожала. К горлу подступили слезы, горячие, как пламя, а ее сердце, которое до этого мгновения оставалось холодным, затрепетало, превращаясь в живое человеческое сердце. Императрица зарыдала, слезы катились по ее щекам и падали на атласное покрывало. Она взяла мертвую руку сына обеими руками и гладила ее, приложив к своей щеке, как делала часто, когда он был маленьким. Из глубины ее сердца вырвались непонятные слова.

— Ох, дитя мое, почему я не позволила тебе ту иностранную игрушку, которая тебе так нравилась и которую ты так и не получил!

Ее горе внезапно, без всякой причины сосредоточилось на той злополучной игрушке, которую она не разрешила ему иметь много лет назад, и она плакала, забыв обо всем и оставаясь только матерью, чей единственный ребенок умер.

Ночью, глубокой ночью дверь открылась и вошел мужчина. Она, склоненная над кроватью и все еще плачущая, не слышала шагов. Ош очнулась, когда ее схватили за плечи и с силой подняли на ноги.

Она повернула голову и увидела его лицо.