– Слышите, какие вы двоедушные, – воскликнул начальник, щелкнув над толпой плетью, – но царь дан вам от Бога, а также все правители и царские слуги. – Не обращая внимания на ворчащую толпу, он обернулся ко мне. – Ну, а сам-то ты кто таков? Ни мирянин, ни священник! Ни господин, ни раб! Ты – змий, искушающий плодом с древа познания, а Господь, сам знаешь, проклял змия, сказав: 'Будешь ходить на чреве твоем и будешь есть прах во все дни жизни твоей, а человек будет поражать тебя пятой в голову'.
При этих словах источающая жар и зловоние толпа еще больше стиснула нас. Я видел ненависть в гноящихся глазах, угрожающе поднятые культи; Сим и Селеф закричали, Олдана впилась ногтями в лицо сунувшегося к ней охальника; не полагаясь на собственные кулаки, я озирался по сторонам, ища защиты. И тут появились скороходы с белыми жезлами, а за ними зелено-золотой паланкин с красной бахромой на крыше.
Нищие, зеваки и жулики вмиг поразбежались от ворот, разогнанные хелефеями и фелефеями. В сопровождении начальника при-вратной стражи главный царский евнух Аменхотеп подошел к нам; он кивнул Олдане, ласково тронул за подбородок Сима и Селефа; мне же он сказал, изящно сложив руки:
– Ефан, друг мой, я не мог отпустить тебя, не простившись. Ведь мы оба чужаки в Иерусалиме, причем во всех смыслах этого слова. Я благожелательно следил за тобой и твоей работой, а теперь, когда ты уедешь, мне будет недоставать тебя. Если это может послужить утешением, знай, что твоя бывшая наложница Лилит вполне прижилась во дворце и чувствует себя неплохо; она дарит своими ласками царя Соломона и одновременно служит наперсницей его супруге, дочери фараона. Кроме того, Лилит поет царю любовные песни, которым ты ее научил и которые так нравятся царю, что он велел их записать, собрать и издать 'Книгу Песни Песней Соломона'. Надеюсь, ты примешь от меня в знак дружбы прощальный подарок.
Аменхотеп достал из складок своей одежды флакончик.
– Эти духи получены из очень хорошего египетского дома в городе бога солнца Ра, от моего личного поставщика, – сказал он. – Пусть их аромат освежает тебя и напоминает о том, что в мире евнухов не стоит вести себя по-мужски.
Взяв флакон, я повернулся и пошел своей дорогой.
Когда мы пересекли Кедрон и поднялись на противоположный высокий берег, я задержался, чтобы бросить последний взгляд на град Давидов. Он простерся предо мною, раскинувшись на своих холмах, и я хотел было проклясть его, но не смог, ибо великое сияние Божье лежало на утреннем Иерусалиме.
ПАРАБОЛА
'Любой писатель, если только он напрочь не лишен жизни, движется по своеобразной параболе, нисходящая часть которой заложена в восходящей.'
Чтобы понять пафос и юмор книги Стефана Гейма 'Хроники царя Давида', надобно вписать ее в соответствующий биографический и социальный контекст. Не то, чтобы книга вовсе была непонятна вне этого контекста, но кое-какие нюансы оказались бы потеряны, и ошеломленный читатель остался бы один на один с яростным издевательским антибиблейским памфлетом – не то 'Галерея святых' барона Гольбаха, не то 'Забавная Библия' журналиста Таксиля. Разумеется, просветительский, даже не атеистический, но антитеистический, богоборческий дух веет со страниц этой странной книги (вообще пора постмодерна, постреволюций способствует простому такому, незамысловатому атеизму, как пора революций способствовала изощренной, одновременно интеллектуальной и фанатичной вере), но… Бот с этого-то 'но' и стоит начать. Стоит начать с главного отличия 'типового' антибиблейского памфлета от 'Хроники царя Давида' Стефана Гейма.
Гейм любуется рыжеволосым, наглым, обаятельным, лицемерным и безмерно талантливым Давидом, прошедшим путь от пастушка до царя, от поэта до полководца, от бунтаря до деспота. Давид, каким его изображает Стефан Гейм, удивительно напоминает Гришку Отрепьева из пушкинского 'Бориса Годунова'. То же обаяние, тот же 'драйв', напор талантливого авантюриста, но это сходство от воли автора не зависящее, так сказать, архетипическое. Совсем иное дело, когда, благодаря рассеянным то там, то тут словечкам и оборотам из советского, социалистического речевого идеологического обихода, читатель начинает догадываться, какую игру вел в 1973 году писатель Стефан Гейм, гэдээровский классик, медленно и верно 'дрейфующий' к диссидентам. Он пишет о Давиде, а имеет в виду любого вождя революции, ставшего деспотом и тираном. В его царе Давиде слиты, спаяны все революционеры, превратившиеся в государственников: Кромвель, Наполеон, Ленин, но прежде всего, важнее всего – Сталин.
Перед читателем один из парадоксальнейших текстов: рассказ о роке всех революций и революционеров, притворившийся антибиблейским памфлетом. Гейм не боится ни Яхве (очень далеко), ни царя Давида (умер), ни Христа (простит – это его профессия), зато питает известную робость по отношению к Сталину, Брежневу, Хонеккеру. Начальство! Власть! Земная власть! В конечном счете, книга написана о власти, о самом сильном человеческом соблазне: 'Свобода и власть, а главное – власть! Над всею дрожащей тварью'. 'Посторонись, голодранцы! Дорогу Ванее, сыну Иодаеву, верховному начальнику над войском…' 'Рука Ваней, державшая вожжи, была крупна и жилиста; он гулко расхохотался и проговорил: 'Мой отец был рабом в Израиле, он работал на медных рудниках, там нажил чахотку и умер…'. 'Я видел перед собой лоснящиеся крупы лошадей и белые жезлы скороходов; вокруг снова и снова раздавалось имя Ваней, сына Иодаева, Тут сошел на меня Дух Господень, и я понял, сколь сладка человеку власть'.
Гейм – писатель-идеолог, 'конструктор' и 'деконструктор' текстов, в этом смысле, он – дитя соцреализма, странного вымороченного классицизма; используя библейскую терминологию, можно даже сказать: он – блудный сын соцреализма. В его книге соединились 'начала и концы' социалистической литературы, литературы идеологического общества. Поскольку восточноевропейские страны с большей скоростью прошли путь от революционных 'бури и натиска' до 'застойного' болота, поскольку бурные 20-е в их 'календаре' оказались 'сплавлены', соединены с мрачными 30-ми, 'оттепельными' 60-ми и циничными 70-ми, постольку и литература в этих странах оказывалась причудливым парадоксальным сплавом самых разных литератур. 'Хроника царя Давида' – с одной стороны, типичный образец антирелигиозной, антибиблейской 'пам-флетистики' 20-х годов, некое завершение богатой просвещенческой традиции; с другой стороны, не менее типичный образец усталой литературы 'аллюзий' позднего социализма: 'Маздак' Мориса Симашко, 'Записки Усольцева' Юрия Давыдова, даже 'Трудно быть богом' братьев Стругацких. В этих книгах дерзкая издевательская 'фига в кармане' превращается в грустную, почти циническую мудрость: 'Так было. Так – будет. Всегда власть превращает талантливого человека в кровавое дерьмо. Всегда люди, пытавшиеся изменить жизнь к лучшему, дорвавшись до власти, оказываются несчастьем, горем для страны, которую отвоевали'. 'Аллюзиовную' природу этой книжки следует помнить каждому читателю. Гейм не анализирует текст Библии, он 'деконструирует' этот текст.
И, надо признать, Библия, которую 'деконструирует' Стефан Гейм, предоставляет огромное поле для самых разных интерпретаций и вариаций; видимо, есть некий закон бытования текстов – чем более велик текст, тем он незащищеннее перед любой 'деконструкцией'. Из всех возможных интерпретаций характера Давида Стефан Гейм выбирает самую безжалостную: Давид не меняется на протяжении всей книги. С самого начала это – неистовый властолюбец, рвущийся к власти во что бы то ни стало и любой ценой. Есть одна только фраза в целой книге (зато какая!), благодаря которой понимаешь, за что так любили Давида. После того, как сообщено: '…битва превращала этого нежного юношу в опьяненного кровью яростного воина', – принцесса Мелхола (первая жена Давида) говорит: '…я спросила его: 'Давид, любимый мой, неужели тебе не бывает страшно?' Он взглянул на меня и сказал: 'Сердце мое полно страха. Я поэт, мне нетрудно вообразить, как копье вонзается в мое тело'.
Однако поэт и деспот Давид – не главный герой повествования. В конце концов, о нем с самого начала объявлено: 'Давид, сын Иессеев, который одновременно был любодейником и царю, и царскому сыну, и царской дочери, который сражался наемником против собственного народа, который велел убить собственного сына и своих самых преданных слуг, а потом громко оплакал их смерть, и который, наконец, сплотил в единую нацию племена жалких крестьян и своенравных кочевников..,', все его преступления –
