Исходя из того, что любого слова, неугодного царю и верховным правителям, достаточно для обвинения в государственной измене; и учитывая недовольство царя и верховных правителей рядом высказываний обвиняемого Ефана, вписанных им в Единственно истинную и авторитетную, исторически достоверную и официально одобренную Книгу об удивительной судьбе, богобоязненной жизни, а также о героических подвигах и чудесных деяниях царя Давида, сына Иессеева, который царствовал над Иудою семь лет и надо всем Израилем и Иудою тридцать три года, избранника Божьего и отца царя Соломона; и признавая подсудимого виновным в предъявленных ему злодеяниях, я, мудрейший из царей Соломон, властью, данной мне заветом с Господом, приговариваю вышеупомянутого Ефана, сына Гошайи, к смерти.

– Отлично, – сказал Ванея и вытащил меч. Однако царь Соломон, подняв руку, продолжил: СОЛОМОНОВО РЕШЕНИЕ (Продолжение)

Принимая во внимание, что физическое умерщвление Ефана, сына Гошайи, представляется нецелесообразным, так как оно может породить среди недоброжелателей толки, будто царь Соломон подавляет свободу мысли, преследует ученых и т. п.; принимая также во внимание, что по тем же причинам нецелесообразно отправлять Ефана, сына Гошайи, в рудники, каменоломни, к священникам Беф-Сана или в иные подобные заведения, он приговаривается к смерти через замалчивание; ни единое слово его не должно стать известным народу – ни устное, ни записанное на глиняных табличках или пергаменте; его имя надлежит забыть, словно он никогда не рождался на свет и не написал ни единой строки.

Псалом же под названием 'Хвала Господу, хвала Давиду', написанный им в духе и стиле литературных поденщиков, плоский по мысли и лишенный малейших поэтических достоинств, да будет сохранен на все времена, нося его имя.

– Воля ваша, – проворчал Ванея и вложил меч в ножны. – Что до меня, то я предпочитаю простые решения.

Ночью в дом наш вошел ангел тьмы, он распростер крылья и коснулся своей тенью Есфири, любимой супруги моей.

Я увидел, как изменилось от этого прикосновения ее лицо, закричал, рухнул на пол рядом с ее постелью: я понимал, что произошло, но не мог этого принять.

Боже мой, Боже мой, твердил я Господу, разве мыслимо никогда больше не видеть ее улыбки, не слышать ее голоса, не чувствовать ее рук? Разве может любовь навсегда исчезнуть во мраке шеола, разве может погаснуть великое сияние ее души, подобно тому, как догорает обычная восковая свечка? Без нее я что ручей без воды или кость без костного мозга. Возьми одну из рук моих, Господи, один глаз, половину сердца, только подыми ее, воскреси, дай пожить хотя бы еще пять дней, пусть даже один-единственный день. Ведь Ты сотворил целый мир и в нем все живое, неужели Тебе трудно воскресить всего лишь одну жизнь? Как ни прискорбно, я оказался недостоин ее любви, ибо моя любовь была меньше той, которой она одарила меня. Чем же я воздам ей за это, чем отплачу, если она умерла? Срубленное дерево живо надеждой на новые побеги, так неужели женщина, чье сердце было чище родника, значит для Тебя меньше любого из дерев? Умоляю Тебя, ведь это Ты сотворил ее, и каждую ее мысль, и каждое движение ее души; зачем же Ты опять обращаешь ее во прах? Ты наделил ее живою плотью и светом очей, озарявших мой путь; зачем же, Господи, разрушаешь творение рук Твоих, уничто жаешь подобие Твое? Если согрешил я, покарай меня, не отпускай моей вины. Если я поступал неправедно, да будет горе мне. Но зачем же Ты отнимаешь жизнь у той, что была праведна и добра и любила людей? Зачем посылаешь ее в бездну, откуда нет возврата?

Я укорял Господа, но он молчал, а лицо Есфири, любимой жены моей, отчуждалось все больше.

Потом пришли мои сыновья Сим и Селеф и их мать Олдана, отвели меня в мою комнату. Я разодрал свои одежды и посыпал голову пеплом. Вскоре дом заполнили соседи и левиты. Они закрыли лицо Есфири, ее бедное, изможденное тело и принялись оплакивать ее, а еще есть и пить, хлопать меня по плечу, говорить, что такова воля Божья и все мы рано или поздно отправимся в страну тьмы, в долину смерти, но я почти ничего не замечал и не слышал.

На следующий день они забрали Есфирь, положили ее на повозку, запряженную двумя коровами, вывезли за городские ворота и опустили в могилу.

Больше ничто не удерживало меня в Иерусалиме, к тому же царские чиновники торопили освободить дом No 54 по переулку Царицы Савской. На государственной службе ты уже не состоишь, говорили мне, поэтому поспешай с отъездом. Кое-что из своего небогатого имущества я распродал, кое-что раздарил, а записи и архив спрятал в тайном месте.

Потом я в последний раз навестил могилу Есфири, любимой жены моей, помолился там Господу. Глядя на надгробие, я припомнил слова Давида, сказанные на смерть его первого сына от Вирсавии: 'Я пойду к тебе, а ты не возвратишься ко мне'.

Затем я отправился к жертвеннику. За несколько из немногих оставшихся у меня шекелей купил четверть барашка и положил для всесожжения на алтарь, близ которого Ванея совсем недавно убил Иоава. К небу закурился дымок, и я понял: моя жертва угодна Господу, он дарует мне спокойное возвращение в родной город.

На пути домой я задержался, чтобы посмотреть, как идет строительство Храма, воздвигаемого Соломоном Господу; я видел тщательно обтесанные громадные камни, поставленные один на другой, притвор с колоннами, вырезанные камнерезами гранаты и лилии, однако я видел также исполосованные спины людей, сделавших все это, их изнуренные лица, измученные глаза.

Но Господь послал ко мне Ангела, который, встав за моим плечом, сказал: 'Что камень и железо и медь, что троны царей и мечи сильных? Все это станет прахом, говорит Господь, зато слово и истина и любовь пребудут вечно'.

Все наши пожитки мы несли на себе, тем не менее у городских ворот нас остановили для досмотра, будто у нас было сорок вьючных ослов, груженных сундуками с коврами и ящиками с архивами. Хелефей подозвал своего офицера, подошел начальник привратной стражи и ухмыльнулся:

– Никак опять наш историк? Да еще в дорожной одежде, пешком, с котомкой за спиной!

Показав разрешение на выезд с царской печатью, я попросил отпустить нас без лишних хлопот, ибо день обещал быть жарким, а нам предстоял неблизкий путь.

– Гляжу, ты кончил свою работу, – сказал начальник, обращаясь не столько ко мне, сколько к обычно толпящемуся у городских ворот сброду бездельников и мошенников, – стало быть, ты дал этим людям то, в чем они больше всего нуждаются, а именно Историю. – Он окончательно повернулся к толпе. – Возблагодарите же Ефана, сына Гошайи, за то, что трудами своими неустанными он украсил ваши язвы и вонь описанием ваших добродетелей.

Люди загоготали, зашлепали себя по ляжкам, кое-кто даже кувырнулся от удовольствия; толпа плотно обступила меня, моих сыновей Сима и Селефа, их мать Олдану.

– Расскажи-ка, – продолжал начальник, – какими ты изобразил их. Избранным народом, который следует заповедям Господа, Его закону, или же тупицами и злодеями?

– Народ, – ответил я, – источник как добра, так и зла.