Нафан сплюнул. – Жалкий подражатель, себялюбец, воображения ни на грош, сны его весьма посредственны, стихи плоски, преступления – следствие трусости, а не великих замыслов. Он жаждет преклонения. Ему нужны постоянные доказательства собственного превосходства. Вот он и собирает их всюду, где только можно, гонясь прежде всего за количеством: золото, войско, иностранные послы, женщины. Ему понадобилась твоя Лилит. Он хочет доказать самому себе, что не только мудрее тебя, но и лучше как мужчина.

Нафан выпрямился, в этот миг он казался настоящим пророком. Однако огонь его быстро угас. Какая бы причина ни вызвала той страстности, с которой он вынес свой приговор царю Соломону, она выдохлась, и остался лишь жалкий, ничтожный старик.

– Никому не передавай моих слов, Ефан, – взмолился он, – я все равно от них отопрусь. Я. скажу, что это было твое наущение. Поклянусь, что злой дух перенес в мою голову твои мысли, ибо моя голова – лишь сосуд, предназначенный для заполнения.

Я сказал, чтобы он не беспокоился, встал и ушел восвояси.

Дочь фараона прибыла в Иерусалим с огромной свитой, караван верблюдов привез золото, драгоценные камни, виссон и другие тонкие ткани, а также благовония; ее сопровождало множество придворных дам. Царь Соломон со всеми своими вельможами встретил ее у городских ворот; грохотали барабаны, гремели трубы и кимвалы, шум стоял такой, что его было слышно в противоположном конце Иерусалима. Народ сбежался к воротам, обступил по обе стороны улицу, ведущую во дворец, и радостно приветствовал принцессу, славил мудрость мудрейшего из царей, воздавал хвалы его могуществу – все это было заранее разучено, подготовлено слугами Ваней и левитами.

Есфирь, любимая жена моя, сказала: – Ей пора!

Лилит вымылась, умастила себя маслом, Олдана убрала ее волосы, которые блестели теперь, словно лунный свет на глади озера Кинареф. Ей подкрасили веки и губы, нарумянили розовой пудрой щеки, чтобы вернуть живость ее бледному лицу. Между грудей, подобных двойне молодой серны, Лилит повесила мирровый пучок, опрыснула себя розовой водой с корицей. Потом она надела зелено-алое платье и сандалии из мягчайшей кожи, подчеркивающие изящную форму ступни. Однако лицо ее оставалось неподвижным, взгляд – тупым, так что Лилит походила скорее на мертвую куклу, чем на живую женщину.

– Главный царский евнух Аменхотеп прислал за Лилит свой паланкин, она села в него, и ее унесли. Я пошел рядом, чтобы провести с ней эти последние минуты, а еще потому, что Аменхотеп возложил на меня всю ответственность за ее благополучное прибытие во дворец.

Мы прокладывали себе дорогу сквозь толпу, возвращавшуюся с торжественной встречи дочери фараона у городских ворот и у царского дворца. Но я не видел ни людей, ни даже носильщиков паланкина. Я уставился на красную бахрому, лишь бы не смотреть на Лилит, мою наложницу, которая любила меня и которую я предал ради ненадежной благосклонности царя Соломона, ради того, чтобы ненадолго отсрочить неизбежную опалу. Мне казалось, будто я участвую в похоронной процессии. Хоронили же часть моей жизни и мое человеческое достоинство.

Однако по милости Божьей – благословенно будь Его имя – даже в эти минуты сильнейших душевных потрясений я не утратил способности наблюдать за собой как бы со стороны, что весьма полезно, если не хочешь вконец рехнуться. Вид у меня, бредущего рядом с паланкином, был донельзя непригляден, но я понимал, что я пленник своего века и мне не дано выскочить из его рамок. Ведь человек подобен камню, запущенному из пращи в неведомую ему цель. Человеку остается только одно – попытаться, чтобы мысль его стала хоть чуть-чуть долговечнее, нежели он сам, то есть попытаться оставить после себя некий знак, пусть невнятный, для грядущих поколений. И эту попытку я сделал.

А там пусть судят меня судом, которого я заслужил.

Господь послал Есфири, любимой жене моей, глубокий сон; она проспала всю ночь, а утром проснулась бодрой и сказала, что чувствует себя почти здоровой.

Я поверил, что мои молитвы, лекарства и снадобья левитов, а также воля Есфири к жизни превозмогли ангела тьмы, и тот отступился от своей жертвы. Мы знаем, смерть неизбежна, но она для нас всегда непостижима, поэтому даже мудрец не может примириться с ней.

Есфирь сказала мне:

– Ефан, супруг мой, твой труд приближается к завершению. Книга об удивительной судьбе, богобоязненной жизни и т. д. будет вскоре закончена, а значит, мы сможем вернуться в Езрах, в наш дом под тенистыми оливами, которые мы посадили сами. До чего же хочется попить из нашего колодца, ведь там такая сладкая и целебная вода, лучше всякого лекарства.

Мы и впрямь скоро вернемся, ответил я, сядем под оливами, будем глядеть на вьющийся виноград и слушать, как журчит вода.

– Очутиться бы там в месяце Сиф, – мечтательно сказала Есфирь.

Тут поднялся шум, в дверь дома забарабанили кулаки, к нам вбежали Сим и Селеф; они закричали, что у дома стоит боевая колесница и люди Ваней с мечами. Рука Есфири, которую я продолжал держать в своей, дрогнула.

– Отоприте им, – велел я Симу и Селефу, – сейчас я к ним выйду.

Я чувствовал себя вполне спокойным, почему-то все мне виделось теперь с особенной отчетливостью: пятна на стене, светильник, покрывало, едва очерчивающее изможденное тело Есфири.

Когда я поднялся, она слабым голоском спросила:

– Разве ты не поцелуешь меня в последний раз, Ефан?

Я тотчас обернулся к ней:

– Почему же в последний? Я скоро вернусь. Когда люди Ваней забирают кого-нибудь, то берут его еще затемно.

Я нежно поцеловал ее, слегка устыдившись того, что в эту трудную минуту подумал только о себе; Есфирь же, подняв руку, коснулась моей брови и виска.

С этим я и ушел навстречу тому, что меня ожидало.

Люди Ваней неслись по иерусалимским улицам, совершенно забыв об осторожности: они щелкали кнутами, орали, требуя освободить дорогу. Того, кто не успевал посторониться, сбивали с ног, кто-то попадал под колеса, поэтому вслед нам неслись вопли раненых, проклятья.

Меня держали в колеснице двое, на крутых поворотах скрипели оси, колесница неслась то в гору, то под горку, пока наконец мы не затормозили у одного из боковых входов царского дворца. Потом те же двое, протащив меня по лестницам и коридорам мимо молчаливых стражников, бросили в каморку, куда свет проникал лишь сквозь узкую щель под самым потолком. Здесь я пробыл, как мне показалось, довольно долго.

Я молился Господу: 'Простри мне руку Твою, проведи над пропастью, чтобы вновь мне увидеть солнце и свет дневной. Не оставляй меня, будь снисходителен к прегрешениям моим и ошибкам, пожалей близких моих, вспомни о моем усердии. Ибо что есть человек в очах Твоих? Не по образу ли Твоему он создан, не отсвет ли Твой душа его? В Тебе, Господи, достигаем мы полноты своей жизни, без Тебя же мы потеряны, как песчинка в море. Не покидай меня, Господи, не дай низвергнуться в пучины темные, а вознеси на высоты Твои, к Твоей благости, чтобы встал я под небом Твоим и воспел хвалу Тебе'.

Вдруг раздался скрип, часть стены отъехала в сторону, и кто-то приказал:

– Сын Гошайи, входи!

Я очутился в просторной зале. Даже тряхнул головой, не веря глазам своим, ибо мне почудилось, будто все это я прежде уже видел: царь Соломон сидел на троне между херувимов, рядом – дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, дальше священник Садок и пророк Нафан, Ванея, сын Иодая, писцы Елихореф и Ахия, сыновья Сивы, приготовили свои восковые дощечки, чтобы записать все, что будет сказано. Точно так же здесь все и начиналось, только царь еще больше пожелтел, взгляд его стал совсем колючим, а губы скривились, отчего лицо сделалось похожим на маску, какими язычники отгоняют злых духов; впрочем, на каждом из собравшихся время оставило свой след, лишь Ванея служил исключением – недаром говорит пословица: 'Кто бесчувствен, тот не стареет'.

Бросившись в ноги царю, я сказал:

– О, господин, раб ваш у ваших ног, наступите на него пятой своей, но не раздавите совсем, ведь я был полезен и пригожусь еще.