У стола, конечно, масштабы пошире, а у стула как бы ни были они широки, не представляют никакого общественного интереса. И сколько по этому поводу ни скрипи, ничего не изменится…

И все же скрипишь. Целый день скрипишь, а уже потом, так сказать, постскриптум, задумаешься: почему оно так?

Время, однако, шло, и в какой-то момент жизнь Петухова или, допустим, Варфоломеева, стала из пристольной превращаться в настульную. То ли скрип сделал свое дело, то ли было придумано что-то после скрипа, в постскриптуме, но только стол в поле зрения Варфоломеева-Петухова стал удаляться и при этом уменьшаться, а стул — не то, чтобы приближаться, приближаться ему было некуда, а как бы прирастать к своей персональной миссии и при этом расти. И стал Петухов-Варфоломеев приходить к убеждению, что главное не то, что у него на столе, а то, что у него на стуле.

А надо сказать, что по роду своей службы этот служащий ведал открытиями. Открытия совершают великие люди, а утверждают их люди маленькие. Все от того зависит, какую резолюцию написать: разрешаю или запрещаю.

Слова, между прочим, похожие, в каждом по восемь букв, но при всем этом сходство — какая разница! Тут-то и приходится советоваться со стулом. Поскольку он ниже, к тем местам ближе, по которым получишь, если со стула слетишь. Стул-то как раз и прикрывает эти места, а когда слетишь, они останутся неприкрытыми.

— Погоди открывать, — скрипит стул. — Сначала историю почитай: за открытия у нас вон сколько народу сгорело, а от закрытий еще пока никто не пострадал.

Дубовый-дубовый, а какую подал мысль. Зачем нам открытие, когда нам нужно прикрытие?

И открытие, так и не открывшись, было закрыто.

Ну, теперь-то оно, конечно открыто.

Петухов-Варфоломеев об этом даже воспоминания написал. О том, как он открывал открытие. Потому что открытие уже открыто, и теперь можно смело его открывать.

Мы тут рубим сук, на котором сидим. Все мы — потомственные сукорубы. Сук-то рубили еще наши деды, но таким дедовским способом, что нам его еще рубить и рубить.

А в сукпромхозе у меня девушка — красавица на весь суктрест. Посмотришь на нее — сразу жениться хочется. Я бы давно женился, но наш бригадир сделал предупреждение:

— Пока не срубим сук, на котором сидим, о женитьбе и не думай.

О женитьбе можно не думать, но дети рождаются. Вот уже и первый родился.

Бригадир, конечно, недоволен:

— Что ж это вы, сукины дети? Тут конец квартала, конец месяца, а они вон что надумали — детей рожать!

Смутился я, взял повышенные обязательства. Тут и второй сынок родился. Сук попался крепкий, а человек слаб.

Время тем временем идет. Старший наш уже и сам сукоруб, средний учится на сукоруба, а самый младшенький пока на горшке сидит. Сидит, а уже задумывается; где он будет завтра сидеть? Когда срубят сук, на котором ему завтра сидеть, где он будет завтра сидеть?

Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор некогда будет думать.

Родилась я в городе, в областном центре.

Город большой, промышленный, три института и университет, ну и, само собой, театры и кинотеатры. Парк культуры и отдыха. Молокозавод.

По документам я, правда, в селе родилась, но я-то помню, что родилась в городе. Нас тогда целое стадо в одной комнате родилось — на шестом этаже, в самом центре города. Как замычали мы в один голос, Андерсен от радости на стуле подскочил.

— Умницы, — говорит, — чтоб вам всем быть здоровенькими. Ваше здоровье — это наше здоровье.

У Андерсена жизнь длинная и однообразная, как проспект в нашем городе. Живет Андерсен давно и каждый день ходит на работу. Для него, говорит он, идти на работу все равно, что идти на казнь. Только на казнь один раз сходил — и все, а на работу нужно ходить ежедневно.

И при этом Иван Иванович еще упрекает Андерсена, что тот мало любит свою работу. Кто ж это будет любить свою казнь? Разве что какая голова отчаянная.

В нашем поголовье мало отчаянных голов, но все же иногда попадаются. Когда мы только еще родились, Андерсен спросил у нас:

— Ну, красотки, какая из вас на молоко, а какая на мясо?

Все, конечно, дружно кричат, что на молоко, а одна голова отчаянная радостно завопила:

— На мясо!

Андерсен улыбнулся — так грустно, как улыбается он, когда его вызывают к Ивану Ивановичу, — и говорит:

— Это хорошо, что ты такая сознательная, только радоваться зачем? Не в театр идешь, а на мясо.

Жизнь, я вам скажу, пролетает — не успеваешь оглядываться. Только что Андерсен поздравил меня с рождением — и вот я уже даю молоко. Много молока, в среднем по три тысячи на корову. И другие дают столько же — и те, что в городе, и те, что в районе, и даже те, что в селе, хотя у них там плохие условия и кормов не хватает. И это при том, что у них там и доярки, и зоотехники, а у нас только Андерсен — и больше никого.

И даже не Андерсен — просто его так Иван Иванович называет.

— Ты, — говорит, — слыхал про Андерсена?

Андерсен — наш — вытягивается столбиком, опускает глаза в стол и начинает там что-то отколупывать. Всякий раз отколупывает и никак не отколупает.

— Это великий сказочник, что ли?

Иван Иванович кивает:

— Великий. Только не по сравнению с тобой. По сравнению с тобой он маленький сказочник.

После такого разговора Андерсен долго не смотрит в нашу сторону, говорит, что мы ему надоели, что он не дождется, когда уйдет от нас на пенсию. Мы, оказывается, должны быть там, в селе, а не здесь, в городе. Каждая из нас приписана к какому-то колхозу. Одни еще там, в колхозе, приписаны, другие в районе приписаны, а мы уже здесь, в областном центре. Нас Андерсен собственной рукой приписал.

Сам приписал — и сам недоволен.

— Что-то, — говорит, — больно много вас развелось, вот погодите, я вас всех в колхоз отправлю. Будете там в холодных коровниках стоять по колено в грязи, будете просить, чтоб вас покормили.

Это он так грозится. А на самом деле — куда нас пошлешь? Мы здесь, в городе, родились, какая от нас в колхозе польза?

Сын Андерсена, пианист, ездит в колхоз на уборку картофеля, а какая там от него польза?

Андерсен хоть нас и ругает, но не заругивает до конца. Он ругает потому, что его ругает Иван Иванович. А Иван Иванович ругает потому, что его тоже кто-то ругает. И даже того, кто ругает Ивана Ивановича, тоже кто-то ругает.

Все ругают друг друга.

И все — за нас. Как будто все они нами недовольны.