нет. Нет и милости к побежденным. Воздух насыщен злобой и ненавистью...
Беспощадность и террор к офицерам были холодным расчетом Советской власти, а солдатская и матросская вольница видели в каждом офицере осколок старого режима, живое напоминание прошлой войны и молчаливый укор своей совести. Это надо было растоптать, уничтожить...
В Евпатории в трюме гидрокрейсера 'Румыния' перевезли триста обреченных офицеров.
'Смертника вызывали к люку. Вызванный выходил наверх и должен был идти через всю палубу на лобное место мимо матросов, которые наперерыв стаскивали с несчастного одежду, сопровождая раздевание остротами, ругательствами и побоями. На лобном месте матросы опрокидывали приведенного на пол, связывали ноги, скручивали руки и медленно отрезывали уши, нос, губы, половой орган, отрубали руки... И только тогда истекавшего кровью, испускавшего от нечеловеческих страданий далеко разносившиеся, душу надрывающие крики русского офицера отдавали красные палачи волнам Черного моря'... (Генерал А. П. Деникин: 'Очерки Русской Смуты', том третий, стран. 41.).
Некоторые офицеры спасались чудом.
Одна партия офицеров была перебита из пулемета и сброшена в яму, выкопанную самими обреченными. Расстрелянных кое-как забросали землей. Один офицер очнулся и имел силы выползти из ямы. Он дополз до первого домика. Там жили сострадательные люди. Они впустили офицера, обмыли и перевязали его раны, а потом Христом Богом попросили несчастного уйти, чтобы им самим не попасть под расстрел.
Другая партия офицеров была поставлена на расстрел по всему молу. В это время подошел пароход Добровольного флота и бросил свой трап. Палачи потребовали от капитана немедленно отплыть от мола. Когда подымали трап, за него ухватился стоящий рядом обреченный офицер, взлетел на воздух и упал в трюм.
Капитан не выдал офицера и спустил его на берег лишь в Батуме.
Офицеру иногда удавалось бежать по дороге на казнь под пулями вдогонку.
Быть на гране таинственной черты по произволу палачей и испытать смертные муки безо всякой вины - не может пройти бесследно для человеческой души. Такое дыхание смерти испепеляет всякое милосердие к врагам. В Добровольческой армии были офицеры, которые на своих винтовках отмечали зарубками количество собственноручно расстрелянных коммунистов.
Еще горше было видеть сыновей офицеров - тех юношей, на глазах у которых были истреблены их семьи с жестоким надругательством над матерями и сестрами. Юношей обожгло на всю жизнь.
Все бывшие офицеры, только за то, что они были офицерами, жили у большевиков под постоянной угрозой быть расстрелянными или сосланными, добровольцев же, взятых в плен всегда ждала мучительная смерть.
У пленных казаков большевики сдирали кожу на ногах в виде широких лампас, а у офицеров вырезали на лбу кокарды, на плечах погоны и вколачивали гвозди вместо звездочек. Выкалывали глаза и сжигали на кострах измученных и раненых еще живыми...
Один доброволец рассказывал:
- Однажды мы выбили большевиков из какого-то села в Ставропольской губернии и разошлись по хатам. Я был вместе со своим большим другом, еще с Великой войны.
- Большевики совершенно неожиданно перешли в контратаку и застали нас врасплох. Кто в чем был, выскочил на улицу и помчался за околицу. Я тоже... Пока пришли в себя, пока подобрались все, прошло не мало часов. Наконец, мы повели наступление в снова овладели селом.
- Подхожу к своей хате, а около нее лежит мой друг, раздетый до гола, весь в крови... Глаза выколоты, все тело обезображено...
- Я, как увидел это, так и пошел без оглядки. Иду и иду. Смотрю, а я уже в степи, в пшенице... Огляделся и вдруг вижу не вдалеке небольшой шалаш, а около него две винтовки. Сторожевое охранение красных, а я с голыми руками... Заклокотало во мне, на весь полк полз бы... Подскочил я к винтовкам, схватил одну и заглянул в шалаш, а там сидят два красногвардейца.
- Ну-ка, товарищи, сказал я прислонитесь друг к другу головами, и одним выстрелом обоих наповал... Отлегло от сердца...
Возвращаясь в своем походе на старые места, добровольцы проходили иной раз мертвые станицы, аулы. Большевики нещадно мстили всем жителям, которые встречали Добровольческую армию, как свою избавительницу.
Когда добровольцы были вынуждены очистить захваченный ими с налета Армавир, для города настал страшный день. Большевики убили болте полторы тысячи невинных людей. Раздавались непрестанные ружейные выстрелы, прерывистый треск пулеметов, крики озверевшей толпы, хруст дробящихся прикладами черепов, стон, хрипение умирающих, мольбы еще цеплявшихся за жизнь страдальцев. Кровь и кровь кругом... (Генерал А. П. Деникин: 'Очерки Русской Смуты', том третий, стран. 187.).
Всякую свою неудачу большевики вымещали и на совсем невинных жертвах - на заложниках. Заложников уничтожали даже при взаимных распрях большевицких главарей.
Красный Главнокомандующий Сорокин расстрелял несколько евреев, членов Центрального Исполнительного Комитета, за их постоянное вмешательство в военное дело. В ответ на это Съезд советов и представителей фронта объявил Сорокина 'изменником революции', а 'Чека' постановила казнить в Пятигорске 107 заложников.
'В одном белье, со связанными руками, повели заложников на городское кладбище, где была приготовлена большая яма... Палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносили удары шашками... Каждого заложника ударяли раз по пяти, а то и больше... Некоторые стонали, но большинство умирало молча... Всю эту партию красноармейцы свалили в яму... На утро могильщики засыпали могилу... Вокруг стояли лужи крови... Из свежей, едва присыпанной могилы слышались тиxиe стоны заживо погребенных людей... (Генерал А. П. Деникин: 'Очерки Русской Смуты', том третий, стран. 229.).
В числе зарубленных были генералы Рузский и Радко Дмитриев.
Уничтожали большевики и все, то, что напоминало о милосердии и совести.
Священников, совершавших требы для добровольцев, пытали и вешали, в храмах кощунствовали - стены исписывали циничными надписями, иконы растаптывали, алтари обращали в отхожие места, оскверняя священные сосуды.
Разъяренный поток большевизма вырывал с корнями все, что незыблемо стояло веками - веру отцов, быт народа, права человека. Всю Россию захлестнули мутные волны. Казалось, безумство противоборствовать той силе, что опрокинула самые устои бытия. Но уныние и страх добровольцев побуждала их вера. Вера живая жертвенная.
В редкие дни отдыха добровольцы, оставались в тишине, вели между собою сокровенные разговоры.
- Победим ли мы большевиков? - говорил один - не знаю... Иногда меня охватывает большое сомнение... Весь народ обезумел, а нас так немного... И нет у нас обжигающих слов, и мы все, без исключения, виновны во многом... Но свой выбор я сделал...
- Знаешь, о чем я думаю? - Наш народ всегда искал правду жизни и такую правду, которая была бы едина для всего мира, как солнце. Иначе, какая же это правда, если от нее одному горячо, а другому холодно. В этом искании одинакового для всех тепла и сокрыто зерно великого соблазна...
- Большевики это поняли... В своем учении они сулят воплотить на земле всеобщую правду. А проповедование этой правды у них одето в оболочку тех вдохновенных слов, что звучат по всему свету две тысячи лет.
- Большевики призывают объединиться вокруг них пролетариев всех стран зовут к себе всех труждающихся и обремененных. Не отдают предпочтения ни одной расе, ни белой, ни чернокожей - для них несть эллин, ни иудей. Провозглашают войну дворцам, мир хижинам - низложат сильных с престолов и вознесут обездоленных. Последние станут первыми... При своем владычестве уничтожать власть капитала - в их грядущем царствии нет места богатому. Не станет и бедных, ибо все блага будут длиться поровну между всеми - насытятся алчущие и жаждущие. Наконец, снимут проклятие времен - добывать хлеб в поте лица своего. Это чудо сотворят силою бездушных машин.
- Воплотится на земле всемирная правда... А какою ценою? - Надо только поклониться их власти и отречься от воли своей - отказаться сеятелю от всякой свободы в возделывании полей, дабы ни единый колос не был взращен без ведома господина...
