неписанному закону говорить и думать о смерти было нельзя, хотя она и вошла в жизненный обиход.

'Ты смертен, человек. Поэтому живи, как будто каждый день последний для тебя,

А вместе с тем, как будто впереди еще полвека до краев богатой жизни,

Законы Божеские чти и духом радуйся - нить блага выше на твоем пути'...

Этот завет древней Эллады невольно выполнялся на войне. И жили на фронте - в походах беззаботно, как кочевники, а в резерве или на позициях, в дни затишья, простою жизнью со всеми ее радостями, мелочами и страстями. Но в отличие от тыла эту обыденную жизнь ежеминутно мог подхватить внезапный шквал. И сразу становилось все ничтожным в сравнении с тем главным, что вырастало перед каждым.

Никто не смел говорить и о мире, о нем можно было только мечтать и не вслух, а про себя. И каждый но своему рисовал себе свою долю на будущем пиру, но в тайниках души у всех одинаково мир казался вожделенным концом и прежде всего тем ослепительным днем, когда невесты, жены, дети, весь народ будут встречать победителей со слезами восторга, радости и с цветами. Во имя этой сладостной минуты было легче терпеть все годы лишений, когда подчас сухая доска, на которой можно протянуться, казалась недосягаемой роскошью.

А если внезапно появлялась мысль, а вдруг Россия не победит, делалось холодно, жутко, и страшная мысль немедленно изгонялась. верою - этого быть не может. И вот теперь навис позор. Чувствовали и солдаты великую неправду совершающегося, и мятежный дух искал виноватых.

С опустошенной душой разъезжались с фронта офицеры. Начался отлив и всей солдатской массы.

Солдаты разбили денежные ящики. Поделили деньги, полковые запасы, лошадей. Запасливые и побойчее поехали домой верхом, часто конь-о-конь. Другие небольшими шайками, пешком и на двуколках, хлынули в пограничные местечки, города.

Начались погромы. Толпы на улицах то вливались в лавки и квартиры, то выливались обратно. Из разбитых окон доносились. приглушенные крики, рыдания. На улицы летели товары, всякая утварь, подушки, перины. По городу носился пух. Иногда с треском и звоном падало на камни пианино.

Около разбитых лавок шныряли, согнувшись, бабы - были видны только юбки с шерстяными чулками.

Повсюду качались расстегнутые шинели с болтающимися назади хлястиками и с оттопыренными карманами. В руках узлы с добычей.

Посреди мостовой, без фуражки со взлохмаченной головой покачивался парень-солдат, весь обвешанный будильниками. Будильники звенели и стучали.

Ему повстречался казак:

- Эй ты, ежова голова с бубенцами, на кой тебе ляд эти погремушки? Ты бы еще соску в рот взял!

Парень остановился, тупо посмотрел на казака, а потом снял ожерелье из будильников и с треском бросил его о мостовую.

- Да ну их ко всем чертям! - и закачался дальше.

В деревнях такие шайки были еще страшнее. Требовали самогона, убоины и девок.

Бабы судорожно хватались за свою скотину и не отдавали. Одну хозяйку, вцепившуюся в свою телку и навзрыд причитавшую, никак не могли оторвать. Тогда взяли тесаки и рубанули ее по рукам. На глазах у окровавленной бабы зарезали телку.

Большинство солдат бросилось на железные дороги. Около станций и полустанков кипела серая масса. Среди нее, хотя и без погон и кокард, выделялись офицеры.

На одной из станций толпа загудела около одного высокого подтянутого человека с седою бородкой и в офицерском полушубке.

- Смотри, да ведь это генерал, что завсегда был против комитетов.

- Да чего с ним разговаривать, не пущай его в вагон!

- Да двинь его хорошенько !

- Чего там, просто приколоть его!

Внезапно всех покрыл спокойный голос:

- Стой, земляки ! Не трожь генерала. Я его знаю, он наш сибиряк. У него знаменитая боевая деятельность.

Все обернулись на голос. А тот еще громче:

- Говорю тебе, обозное дышло, не лезь на генерала! Сам небось пороха не нюхал, так хочешь, покажу тебе, чем пахнет?

Генерал отодвинул рукой стоявших рядом и неторопливо скрылся за станцией.

В теплушках ехали уже мирно. Ехали неделями. Поддерживали огонь в печурках, закусывали и разговаривали. К офицерам относились дружелюбно и с сожалением. Помогали устроиться, бегали за кипяточком, всячески старались услужить. Нельзя было только говорить о войне. Сразу ощеривались и грозились выбросить из вагона.

- Не замай нашей совести, сами знаем, - сказал один, сжимая кулаки.

В дороге быстро темнело. Около печурки и во всех углах велись всякие разговоры.

Кто-то, по ухваткам бывший фабричный, со злорадством рассказывал, как арестовали Царскую Семью. Один из слушавших, в тон рассказчику, с полным пренебрежением спросил:

- И где же теперь этот самый царь?

- Сидит под замком.

- А его наследник?

- С ним тоже.

И уже с почтением в голос:

- А Миколай Миколаевич где?

С той же почтительной ноткой первый протянул:

- Миколай Миколаевич? - Не знаю... Ну этот и покажет нам...

Все закивали головами и подтвердили:

- Да, этот покажет нам... Да и делов мы наделали... Из угла доносился тихий разговор. Говорил солдат, по всему видно, хозяйственный крепкий мужик.

- Да ни за что я не поду в ваши столицы, хоть озолоти меня. Теснота у вас, вонь, паскудство. А у нас на Каме - приволье и дух то какой - не наглотаешься. Хозяйство у меня. Баба, ребятенки. Всего есть. Пчельник есть. А мед то какой чистый янтарь.

Потом нагнулся к своему собеседнику и зашептал:

- А мы то, говорю, мы то теперь, как будем жить? - Ведь мы теперь, что пчелы без матки. Свянет народ. Работать никто не будет...

И зашептал еще тише.

В одном из таких вагонов ехал с несколькими своими офицерами последний командир Л. Гв. Преображенского полка полковник Кутепов. ехал в Киев, а потом на Дон. Оттуда уже доходили кое-какие слухи.

{46}

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

'Горн Божий раскалил Россию докрасна,

раскалит и добела.'

Мережковский.

I.

К концу 1917 года Российская армия обнажила весь фронт и развеялась по всем городам и деревням своей необъятной страны. Победил армию не внешний враг, а собственный тыл.

Каждая война обрушивается на нацию двумя тяжестями - тяжестью физической и тяжестью моральной.

Физическая тяжесть войны, физические страдания ложатся главным образом на армию.

- Лишения, болезни, ранения и сама смерть сторожат воина на каждом шагу, даже воздух таит отраву.

Но армия не только видит разрушение и гибель со стороны врага, она несет их сама. Огнем и мечом она прокладывает свой путь.

Земля - мать-кормилица - разворачивается снарядами. Посевы - хлеб насущный - топчутся. Домашние очаги сметаются орудийным огнем, в пожарищах гибнут ценности человеческого гения. За каждым шагом армии - кровавый след.

Однако, чувствует ли воин, офицер или солдат, свою вину или угрызение совести за разрушение и