- Масле, яйки? - спросил тот, что был за рулем.

- Масле, яйки никс, - подделываясь под их разговор, ответила Нина. Марки... Марки вот, - похлопала Нина себе по карману.

- Э-э, марки... Марки шайзэ, - сказал второй немец. - Маслё, яйки, ко-ко-ко.

Он наклонился к Нине, и она почувствовала запах водки.

'Пьяные', - подумала она.

- Но у меня нет яиц, - с отчаянием сказала Нина. - Если б были - отдала б, лишь бы довезли...

Немцы что-то залопотали между собой, потом тот, что был за рулем, показал Нине на кузов.

Второй раз ее просить не нужно было. Она быстро побежала к кузову, шмыгнула под брезент. Поехали.

Теперь часа два - и она в городе. Мать заждалась, беспокоится, а у нее все хорошо, приедет и привезет сало, вот будет радость!

Под брезентом было темно, и вначале Нина не могла рассмотреть, что там лежит, потом глаза немного привыкли, и она увидела ящики, на них было что-то написано по-немецки. Возле самой кабины большой грудой лежали какие-то вещи. Одежда, что ли? Нина подползла ближе. Солдатские шинели! Вот роскошь! Она сейчас закутается в них и будет сидеть, как пани.

Нина сняла с плеч мешок, положила возле себя. Шинели были старые, от них несло плесенью, но Нина одну накинула на себя, второй укрыла ноги. Прилегла, облокотившись на мешок.

Сумерки сгущались, но теперь ей не было страшно. Она едет! Ей тепло! Она скоро будет дома! Что это - снова тот счастливый случай, который в трудную минуту приходит на выручку? Снова это: 'Бедный - ох, ох, а за бедным бог'? Ну, как иначе объяснить эту машину с шинелями?

Ее стало клонить ко сну, и она вскоре задремала, а потом уснула, даже видела сны. Будто она в школе, учитель вызвал ее к доске, а она не выучила урок, и ей стыдно. Она хочет оправдаться, объяснить, почему не подготовила урок, хочет рассказать, как ходила в деревню за продуктами, но почему-то не находит нужных слов.

Потом будто она идет по городу, а город мертвый, кругом пустые обгоревшие дома, на улицах - какие-то узлы с одеждой, стоит швейная машинка, бродит белая свинья с лошадиной головой. И нигде ни души. Нине делается страшно, она хочет кого-то позвать, открывает рот, хочет закричать - и не может, пропал голос. Хочет убежать, но ноги подгибаются, не идут. Она делает шаг - и падает. Поднимается, делает еще шаг - и снова падает.

Когда машину подбрасывало на ухабах, она просыпалась. Щупала вокруг себя руками, искала мешок - находила и успокаивалась. Прикосновение к мешку было особенно приятным. Она терла глаза, отгоняла сон, но урчание машины укачивало, и она снова засыпала.

Проснулась окончательно оттого, что машина не ехала, стояла. Возле нее топали, громко разговаривали немцы. Кто-то, не иначе какой-то начальник, громко кричал на кого-то, ругался.

Нина выбралась из шинелей, взяла в руки свой мешок. Сидела, смотрела на дверцу в брезенте и не знала, что ей делать - слезать или сидеть тихо.

'Где мы? Что там такое? - думала она. - Остановились на дороге или уже приехали?'

Тяжелые шаги затопали совсем рядом. Кто-то отвернул брезент. В глаза ударил свет фонарика. Она невольно подняла руку, закрыла лицо.

Тот, кто светил, увидев Нину, стал ругаться еще яростней. Это был тот самый начальничий голос, который Нина услышала, когда проснулась.

- Р-рауз! Вэк! Доннэр вэтэр! - кричал немец на Нину. - Партизан?!

Таща за собой мешок, Нина подалась к брезентовой дверце. Пока слезала, немец не переставал ругаться.

Затекшими ногами ступила на дорогу. Машина стояла у въезда в город. Он темной массой возвышался перед ними, без единого огонька.

Возле машины ходили два немца с автоматами на груди. Шофер и тот, второй, который ехал с ним в кабине, стояли навытяжку возле машины.

Немец с фонариком толкнул Нину в спину, приказывая идти вперед. Подтолкнул к шоферу и к тому, другому немцу. Тыкал в Нину пальцем, тряс кулаком перед лицами немцев и все ругался, кричал. И часто слышны были слова 'шнапс' и 'партизан'.

Нина догадалась, что это, видимо, пост при въезде в город задержал их машину. Очевидно, офицер ругает немцев за то, что они пьяные и везли Нину. Так боятся партизан, что каждый наш человек им кажется партизаном.

Уже давно стемнело, но вокруг был белый снег и в небе висел холодный серп месяца. При этом свете Нина видела испуганные лица немцев, которые везли ее, злое лицо офицера и застывшие лица двух немцев с автоматами, готовых выполнить любой приказ.

Наконец офицер выдохся, даже немного успокоился. Что-то скомандовал немцам, которые везли ее. Те быстро шмыгнули в кабину, зарокотал мотор, машина тронулась и вскоре исчезла в темноте городской улицы.

Нина тоже хотела идти, но немец схватил ее за руку.

- Хальт! Партизан? Динамит? - дернул он за мешок.

Она вначале не поняла, а потом засмеялась:

- Никс динамит... Здесь эссен... Дома киндер малые, - показала она рукой на город.

Немец вырвал у нее из рук мешок, бросил тем двоим, с автоматами. Один из них стал развязывать.

- Никс динамит, - говорила Нина, подбегая к солдатам. - Здесь эссен, эссен, - повторяла она.

Немец долго возился, развязывая узел. Нина с тревогой следила за его большими руками. Наконец развязал, засунул руку в мешок, вытянул оттуда кусок сала, который положила тётка Ева.

- О, шпэк! - весело сказал он.

Офицер, который все время стоял в стороне, подошел к ним, посветил фонариком внутрь мешка.

- Шпэк, - подтвердил и он, потом улыбнулся, что-то сказал тому, который развязывал. И тот тоже рассмеялся, что-то весело стал говорить офицеру.

У Нины отлегло от сердца. Смеются... Может, ничего плохого ей не сделают...

Солдат, который держал мешок, повернулся к ней.

- Рауз! Вэк! Бистро - взмахнул он рукой перед ее лицом.

Нина хотела взять свой мешок, чтоб выполнить это 'рауз' и 'вэк', значение которых она хорошо понимала, но немец отодвинул мешок к себе за спину, а Нину толкнул в грудь.

Теперь она все поняла. Немцы хотят забрать ее мешок. А ее отпускают, гонят. У нее потемнело в глазах, тело покрыла испарина. Она как кошка бросилась на свой мешок, вцепилась в него обеими руками.

- Там дети, киндер, - захлебываясь словами, заговорила она. - Отдайте, там дети, киндер...

Но немец одной рукой тянул мешок к себе, а второй толкал Нину в грудь.

- Вэк! Рауз! - злобно говорил он.

- Что вы, пан, я не могу отдать... Не могу... пустите, - в отчаянии повторяла Нина.

Она называла немца паном, просила его. Ей было гадко, противно, что она так просит, что говорит немцу 'пан'. Но как еще спасти мешок?

Она изо всей силы держала мешок, боялась и на секунду выпустить его из рук, думала, что если выпустит его хоть на секунду - все пропало.

- Доннэр вэтэр! - ругался немец. Он старался оторвать Нинины руки от мешка, но она держала его изо всех сил, не выпускала.

Немец дергал мешок, надеясь вырвать его из рук Нины, но она моталась вместе с мешком, и вырвать его у нее казалось невозможным.

- Сакрамэнто! - выругался немец и схватил автомат. Он что-то сердито кричал. Нина поняла одно только слово: 'шиссен' - 'стрелять'. Немец пугал ее, что застрелит.

- Ну и стреляй, сволочь, стреляй! - крикнула Нина.

И в самом деле, ни автомат, ни угрозы немца не испугали Нину. Самое страшное теперь для нее было - лишиться мешка. Она и представить себе не могла, как с пустыми руками придет домой.

Офицер, глядя на борьбу солдата с Ниной, вдруг захохотал, сказал что-то второму солдату. Тот без