— Сказывай, как живешь? Рад ли такой жизни? — спросила она.

— Груня, прости, Груня. Плохо живу. Ни радости тебе, ни мне. Надел на нас страшные путы Безродный. Нет ходу, нет жизни. Прости, каюсь перед тобой.

— Не надо. Я приехала к тебе спросить: как мне жить дальше? Ведь я все знаю. Убийцы вы! Неужли нет бога, чтобы покарать вас? Есть или нет? Отвечай, тятя?

— Не знаю. Ничего не знаю, доченька. Одно знаю, что нам не вырваться из лап Безродного. И ни о чем меня не спрашивай. Одно тебе скажу, что найдет свое Безродный. Потому живи тихо и мирно. Терпи. Не могет того быть, чтобы его не хлопнули.

— Я хочу убежать от Безродного.

— Дура, дурочка. Ну куда ты от него убежишь? Везде найдет. Мало того, так и меня пришибет. А жить хочется. Чем ближе порог — тем милее жисть. Страшно мне. Видится смерть. Боюсь я ее. Боюсь уходить в безвременье. Живи! Не уходи! Придет наш час, вздохнем, все наше будет! Все! — кричал в каком-то исступлении Терентий Маков, бегая по горнице.

— Мне ничего не надо. Хочу снова ходить в рваном платье и чистыми глазами смотреть на людей. Возьму суму и пойду по свету. Подадут кусок хлеба — и хорошо.

— Не ври, Груняша, не ври! Ты уже познала сладость сытной жизни, сладость власти, почета. Теперь ты уже не сможешь быть прежней. Это словеса и не больше. Жди, терпи, придет наш час.

— А если я его хлопну?

— Неможно. Нет! Нет! Не смей! Скоро сгинет Безродный, скоро!

— Что ж, послушаю еще раз. О том же говорит и Марфа Козиха. Будто вы с ней не сговаривались. А раз не сговаривались — знать, ваша правда. Чья это у тебя баба?

— Пригрел сироту. Из переселенцев. Только приехали — мужик умер. Двух девочек корь задавила. Взял к себе. Хорошая хозяйка. Только бы жить, ежли бы не эта нудьга неуемная.

Недолго погостила Груня у отца. Уехала домой. Правы были Марфа и Терентий — Груне не уйти от Безродного. Это тот человек, который свое еще не упускал из рук. Не упустит и Груню. Решила молчать, таиться и ждать…

Широким наметом уходил пес, радуясь обретенной свободе. Вихрился снег под сильными лапами, навстречу неслись ветер и тайга.

Отмахав верст двадцать, пес долго трусил рысью. Что-то непонятное творилось с ним: тянула его к себе тайга, а собачий инстинкт звал домой, — в тайге столько незнакомых запахов и звуков, они пугали и настораживали.

Над тайгой гулял ветер. Гудел в морозных сучьях, стонал в дуплах, выл и попискивал. Кругом лежал плотный снег, его даже ветер не мог сдуть. Снег лежал на пнях, как высокие шапки, забился в кедровую хвою, змеился по сучьям.

На вершине сопки от порыва ветра грохнулся кедр-сухостой — отстоял свое. Дерево подмяло под себя молодую поросль, подняло столбы снега. Пес метнулся от страшного грохота, влетел в распадок, затем выскочил на сопку, постоял, снова сел на хвост-полено, поднял морду в небо, где метались косматые тучи, и завыл. Тугой, протяжный звук рванулся по ветру, прошел над сопкой и упал в глубокий распадок, зарылся в снегу. Пес послушал, послушал, покрутил головой и еще раз провыл. Ему ответил чужой и зловещий вой. В нем звучало голодное и смертельное предупреждение. Собачий инстинкт подсказывал, что надо бежать. Он побежал.

Следом накатывалась серая лавина волков. Январь — время волчьих набегов, волчьих свадеб. Волки всей стаей мчались за собакой. Хвосты наотлет, мощные лапы рвут снег. Шли полукольцом, надеясь, что пес начнет кружить, как это обычно делают изюбры и косули, но он шел по прямой, след его был как струна, лишь отворачивал от деревьев. Сейчас он был сыт, силен и надеялся уйти от волков. Но эти звери опытные бегуны, измором берут. Ведь как ни скор на ногу изюбр, но они и его догоняют благодаря своей выносливости и хитрости. И наверно, не уйти бы собаке, если бы под сопкой не грохнул выстрел. Сбоку, гремя валежником, серой тенью проскочил раненый изюбр. В ноздри ударил запах крови. И враз умолкло завывание. Волки выскочили на след раненного охотником зверя. Секунда, другая — и вой с новой силой раздался позади, теперь в нем слышалось звериное торжество. Потом вой начал удаляться и наконец затих за сопкой, развеялся по ветру — волки ушли за изюбром-подранком. Через какое-то время вдали прозвучали хлесткие выстрелы. Это охотник настиг волков и расстреливал их.

Пес остановился. Снова сумятица в душе, неуверенность. Упал на снег, начал хватать его запаленной пастью, часто хакать. Отдохнул. Чуткие ноздри уловили знакомый запах — по орешнику петлял заяц. Уж зайцев-то он знает, десятки съел. Он помнил, как легко ловить косых. Прыжок, давок — и готов зайчишка. Пес обнюхал обглоданную осинку, оставил на ней метку — помочился, начал распутывать следы. Никто его этому не учил.

Он повел носом. Запах острее — значит, зверек близко. А где? Вот здесь косой сделал петлю, затем прыгнул в сторону и затаился на день под елью. Видит пса, но смирно сидит и ухом не ведет, весь белый, лишь кончики ушей черные. Раскосо уставил глаза на пса, в них страх и настороженность.

Пес чутким носом уловил, откуда шел сильный запах, сжался в пружину и прыгнул на зайца. Но косой ждал этого, он взвился вверх под самым носом собаки, перепрыгнул через ее спину и снежным комом покатился в гущу орешника. И тут же исчез из глаз. А пес опешил. Ему еще не приходилось видеть, чтобы так прыгали зайцы. Пес взлаял, бросился следом, но тут же уперся в стену шаломанника. Чаща была настолько густа, что крупной собаке не пробиться. Он заметался у орешника. Косой сидел за валежиной и прядал ушами. Пес хорошо видел его. А как взять? Он злобно метнулся на чащу, начал рвать зубами кусты, но они, мерзлые, крепкие, не поддавались. Пес зашелся в неистовом лае. Но заяц, заяц-старик, мало обращал внимания на этот шум. Пусть, мол, себе лает, а я посижу под защитой кустов. Видимо, такое ему было не впервой. Ярился, ярился пес, но устал, потерял интерес к зайцу, затрусил дальше. Теперь он бежал уже не так, как вначале, без цели. Теперь он трусил и высматривал, кого бы поймать на ужин.

На снегу глубокие круглые вмятины. Аккуратные, след в след. Таких следов пес еще не встречал. Но инстинкт предков-собак и предков-волков подсказывал ему, что этот след — самый страшный в тайге. Горе тому, кто посмеет войти во владения хозяина этого следа. Здесь у него стадо кабанов, которое он пасет с давних пор. Не дает волкам нападать на стадо, сечь молодняк и чушек. Это все — его. Сбоку проходила наторенная кабанья тропа.

Стоголовый табун направлялся на новые кормовые места. Шел за кабанами и тигр. Вот у валежины страшный зверь оставил пахучую мочу, чтобы другие знали, что здесь прошел он. Волки и собаки всегда спешат свернуть с этого следа. На кабана или изюбра тигр обычно делает всего один прыжок, а если промахнется, не бросится следом, тут же отойдет в сторону, даже не посмотрит вслед счастливцу, безразлично этак зевнет, не поймал, ну и ладно! А вот когда выйдет на след собаки или волка, будет бежать и пять и десятв верст, пока не нагонит, пока не устанет. Только самые сильные могут уйти от него.

Пес зарычал от страха, метнулся от следа и тут угодил лапой в лунку — это в снег на ночь залез рябчик, — наступил птице на хвост, рябчик с шумом выпорхнул, обдал собаку снегом, сбоку вылетел другой, третий, и началось: фыр-р-р-р-р! Фыр-р-р-р-р-р-р-р-р! Фыр-р-р-р-р!

Поджав хвост, пес сломя голову сиганул от страшного запаха, от фыркающих «зверей». Ведь он никогда в жизни не видел ни тигра, ни рябчиков. Кто знает, может быть, эта фыркающая тварь и есть тот, кто так страшно пахнул. На бегу не заметил деревце, ударился в него и, забыв о боли, рванулся вниз по распадку. Таким-то вот образом он и свалился с Сихотэ-Алинского перевала в бассейн Уссури. Отсюда берет