Потом я его сам буду кормить. Через корм, может, примиримся. Когда буду? Может, через две, а может, через три недели. Ты, Василий, следи за стройкой, к приезду чтобы были готовы конюшни и загоны.

— Понятственно-с, Степан Егорыч, — угодливо кланялся Васька.

— Да не вздумай перед сном читать Груне библию аль «Жития святых», узнаю — живьем в землю загоню.

— Да что вы, Христос с вами, Егорыч, аль мы не понимаем что и как-с? Все затвердил, как «Отче наш». На нашу барыню-с и тучка не должна упасть, тенью-с накрыть.

— Ну смотри.

Обоз ушел.

Федька Козин со своего чердака все слышал, что говорил Безродный, и прикидывал в уме: Шарик вымахал с матерого волка, стал настоящим псом: широкая грудь, сухой зад, такие же сухие и длинные ноги. «Если такой пес прыгнет на человека… — Федька зябко повел плечами. — И все же стоит попытать!»

Вечером, прижимая к груди две кетины и краюшку хлеба — утаил за ужином, — прокрался к забору, подошел к тому столбу, где был прикован Шарик, тихо свистнул. Грохнула цепь, пес зарычал.

— Шарик! Шарик! На, на! — позвал Федька и бросил через забор хлеб.

Шарик съел хлеб и тихо заскулил. Заскреб когтями под досками забора. Федька бросил рыбину и потом, осторожно поддев топором доску, оторвал ее. В проем высунулась голова собаки. Пес шумно потянул к себе воздух. Федька поспешно сунул ему еще одну рыбину. Шарик взял ее в зубы, положил у ног и лизнул руку новому другу. Это было так неожиданно, что Федька ахнул:

— Вот это да! А он ничуть и не злой! — погладил по голове Шарика и стал ждать, когда он съест рыбу. Потом долго сидел на корточках, прижимал к себе голову собаки, гладил и говорил:

— Эх, Шарик, и злой же у тебя хозяин. А Груняша добрая. Хорошая. Люба мне она, очень люба! Да разве ей об этом скажешь! Знаю, нелегко ей с убийцей-то; маета, а не жизнь. Ну, погоди, Безродный, мы за все разочтемся…

Груня стояла у забора и слушала Федьку. Прав Федька, что трудно ей жить с Безродным. Но ведь и Федька что-то страшное замышляет. Неужели и он станет убийцей? Тогда и его нельзя любить.

— Вот откормлю тебя, Шарик, подрежу ошейник… Приедет Безродный, тогда ты не подведи. На грудь вражине — и за хрип его… — говорил и говорил Федька.

«Люди, как страшно жить! — кусая губы, застонала Груня. — Что делать? У кого спросить совета?»

Пошла на цыпочках вдоль забора, стараясь не скрипеть снегом. Проходя мимо домика, где жили Васька и Парасковья, увидела Ваську в Парасковьином окне — перебрался Степанов дворецкий к забытой вдове. Груня горько усмехнулась и заспешила в дом.

Всем наплевать, как живет и о чем думает она, Груня. Стало все противно до тошноты. Всю ночь металась, заснуть не могла. Уснула под утро с мыслью: «Пусть все бог рассудит».

В полдень вышла из дома. У колодца стояли бабы, о чем-то громко судачили. Увидели Груню, враз смолкли. Значит, о ней говорили. Поклонились, заискивая, одна из них сказала:

— Вот что значит жить за спиной хорошего мужа. Гладка и пригожа ты стала, Груня. А мы совсем отощали, кости да кожа остались, почти без хлеба живем, рыба и рыба.

Не успела Груня отойти, как услышала за спиной злой шепот:

— Некому уханькать ее мужа, бандита. Бог сразу бы простил тысячу грехов.

— Ой, не говори, бабонька, как она его примат? Ить на нем чужая кровь. Страхи господни, я с таким бы и ночи не проспала.

«Ну почему люди злы, — в отчаянии думала Груня. — Противно, ой, как все противно! А может, подойти к Федьке и сказать ему: пожалей меня, идем со мной, вместе горе разделим?.. Нет!»

Нет… И все же Груня нет-нет да и подходила к забору и слушала сладкие слова друга. Теплело на сердце, когда парень говорил Шарику о ней.

Пес поправлялся, шерсть на нем лоснилась. Васька с Парасковьей пили запоем, махнув рукой на все, а все шло своим чередом: мужики строили сараи, загоны.

В пятницу третьей недели вернулся Безродный. Сбежалась вся деревня. Двадцать подвод везли разные товары, пастухи гнали табун коней, голов в полсотни, тридцать коров, сотни овец. Все ошалели от увиденного. Из работницкой выскочил хмельной Васька. Спустилась из горницы исхудавшая Груня.

— Принимай добро, хозяйка! — горделиво крикнул Безродный. Выскочил из кошевки и обнял жену. — Как тут жили, как правили? Хорошо, говоришь? А ты чего, разлетай, пьяный? — повернулся он к Василию. — Погодите, погодите, а с чего это у вас пес так раскормлен? Наказ мой забыли?

— Отчего же он раскормлен? Не понимаю-с. Уж точно-с, сказать не могу-с. Этого, так сказать, никто не знает, — едва ворочал непослушным языком Васька.

Безродный метнул ревнивый взгляд на Груню, потом на Ваську, шагнул к собаке. Хунхуз напрягся, подался назад, и не успел Безродный взмахнуть плетью, как он сильно прыгнул на него. Ошейник лопнул, грохнула цепь. Возчики, наслышанные о свирепом псе, кинулись в сарай. Пес ударил грудью Безродного, сбил его с ног. Тот упал на утоптанный снег, ударился затылком, и на миг все заволокло тьмой. Пес тоже не удержался на ногах, перевернулся несколько раз, вскочил. Не сразу понял, что свободен. Сел на хвост, закрутил головой. Ошейник не давил шею, не волочилась следом цепь. Растерялся пес. Если бы хозяин закричал на него, бил плетью, тогда бы он знал, что делать, но враг его лежал, не подавал признаков жизни. А Безродный уже очнулся, через щелочки век пристально следил за псом. Знал, стоит ему пошевелиться, пес бросится на него. Поэтому лежал и ждал, что будет дальше. В голове мутилось от страха.

Хунхуз кинулся было к распахнутым воротам, но потом вернулся к Безродному, обнюхал его и вдруг распустил хвост-полено, метнулся на улицу, на свободу. Поскакал наметом в сторону рыжих дубков. Летел по снегу, едва касаясь его.

Безродный вскочил, бросился к кошевке, выхватил винтовку, выбежал за ограду, казалось, тщательно прицелился и трижды выстрелил в собаку. Но промазал.

Хунхуз скрылся за дубками. Безродный положил на снег винтовку, смачно выматерился, вернулся к цепи, осмотрел ошейник и заорал как безумный:

— Бога мать! Кто ошейник подрезал? Это ты, ублюдок! Спелись с ней. «Жития святых» читали! Сжить меня со света сговорились!

И, теряя всякую власть над собой, зверем набросился на Груню. Ударил кулаком в грудь, в лицо. Груня упала, он начал ее топтать, пинать, стараясь угодить в живот и грудь. Схватил Груню за толстую косу и, намотав на руку, поволок по снегу. Бросил у крыльца. Кинулся на Ваську, который, закрыв лицо руками, читал молитву.

— Егорыч! — завизжал поросенком Васька. — Не грешен. Не читал «Жития святых»! Грешил с Парасшой! — удар в челюсть оборвал его крик.

…Тяжело поднималась с земли Груня. Глаза ее дико смотрели в спину Безродного. Шатаясь, пошла к винтовке. Нагнулась, подняла ее, слизала кровь с разбитых губ, крикнула:

— Убийца!

Мягко клацнул затвор винтовки, патрон легко вошел в патронник. Безродный обернулся и увидел, как хищный прищур ствола начал ползти к его груди. Безродный замер, завороженно смотрел на маленький глазок ствола. Ему вспомнились убитые корневщики. Представил, как и в его тело вопьется пуля, входное отверстие будет маленьким, а выходное настолько большим, что кулак войдет. Сперло дыхание. Хотел крикнуть — голос пропал. В голове стучало: «А ведь выстрелит. Точно выстрелит! Но куда она целится? Зачем в грудь? Надо в голову, чтобы сразу. В грудь — будет больно, в голову — нет. Сразу упаду, и все».

Глазок ствола тянул к себе. И Безродный медленно пошел на него…

На чердаке своего дома затаился Федька. Ему было хорошо все видно. Он держал в руках бердану. Трижды ловил на мушку Безродного, но мушка прыгала, руки дрожали — так не попасть. Во рту сухость, тела не чувствовал. Трусил Федька, трусил в человека выстрелить.

А во дворе стояла напряженная тишина.

Возчики, выскочившие из сарая, застыли на местах.

Груня взяла на мушку суровую складку между бровей Степана. Безродный про себя отметил, что