В пятницу, в возрасте 91 1/3 года, умер мой дорогой старый покровитель, сподвижник и друг доктор Ч. Т. Онайонз. Я давно с ним не виделся. Он был последним из тех людей, что по праву назывались «англистами» Оксфорда и уже орудовали вовсю, когда я вступил на это поприще. Ну, не совсем: Кеннет Сайзем (некогда мой тьютор) еще живет-поживает на островах Силли, ему всего 76. К слову сказать, раз уж речь зашла на эту грустную тему, Т. С. Элиота не стало. Но если тебе понадобится идеальный образчик скверных стихов, смехотворное «хуже не бывает», приблизительно [на уровне] возрожденного «чучела совы» /*Аллюзия на название антологии Уиндема Льюиса и Ли «Чучело совы: антология плохих стихов» (1930); само словосочетание заимствовано из сонета У. Вордсворта и употребляется как характеристика поэзии, в высокопарном стиле повествующей о материях тривиальных и незначительных.*/, я бы [не] нашел ничего лучше, нежели 8 строк бедного старика Джона Мейсфилда /*На тот момент (с 1930 по 1967) Джон Мейсфилд носил титул поэта-лауреата: это па жизненное почетное звание, присваеваемое видным поэтам, вменяет им в обязанность написание стихов по случаю государственных праздников (например, коронации), а также эпитафий по случаю кончины выдающихся британских подданных. Тж. см. письмо №32.*/, посвященных Элиоту, в «Таймс» от 8 января, пятница: «Восточный Коукер» /*Так называется одно из четырех стихотворений из цикла Т. С. Элиота «Четыре кварте та». Стихотворение «Восточный Коукер» (1940) названо так в честь сомерсетской деревни, откуда ведут свой род предки Элиота и где пожелал быть похороненным сам автор.*/. Едва ли не ниже/не выше вордсвортского нулевого стандарта.....

Ограниченность моей «славы» меня не тревожит (и не удивляет). Даже в Оксфорде полным-полно людей, обо мне, не говоря уже о моих книгах, в жизни не слыхавших. Но многим из них я могу отплатить равным неведением — это не злой умысел и не пренебрежение, а чистой воды случайность. В ноябре приключился презабавный случай: я тогда в порядке любезности пошел на последнюю лекцию цикла, что читал профессор поэзии, Роберт Грейвз. (Примечательная личность: занятный, приятный, чудной, странностей полным-полно, наполовину немец, наполовину ирландец, очень высокий, в молодости, должно быть, походил на Зигфрида/Сигурда, но Осел.) Лекции хуже и абсурднее в жизни своей не слышал. После лекции он представил меня одной милой молодой женщине из аудитории: одетой хорошо, но неброско; держалась она непринужденно и любезно, и мы отлично нашли общий язык. И тут Грейвз расхохотался и говорит: «По всей видимости, вы друг о друге прежде не слышали». Так оно и было. Я, собственно, и думать не думал, что дама обо мне что-то знает. Звали ее Ава Гарднер, но имя это ничего мне не сказало, пока люди, более сведущие в мирских делах, не сообщили мне, что она — кинозвезда какой-то там величины и что пресс из представителей прессы и буря ламп-вспышек на ступенях Скулз образовались не ради Грейвза (и безусл. не ради меня), а ради нее..... И все же былое самомнение то и дело получает подзарядку не из малых, что меня по-прежнему несказанно удивляет. 29 сентября, на обеде в Мертоне по случаю семисотой годовщины /*Мертон-Колледж, один из старейших колледжей Оксфордского университета, был основан в 1264 г.*/, встретил Берка Тренда — его недавно избрали почетным членом колледжа: он время от времени исполняет обязанности секретаря кабинета /*Имеется в виду кабинет министров — руководящая группа министров, назначаемая премьер-министром и определяющая основные направления политики правительства.*/; так вот он назвался моим «поклонником» и добавил, что большинство членов кабинета с ним заодно, а что до «палаты», так в обоих ее лагерях преобладают сходные воззрения. Если они купят по книге, а не просто зачитают до дыр экземпляр в библиотеке палаты общин — уже польза! Иной награды пока не предвидится. Но, пожалуй, величайший из сюрпризов приключился 4 дня назад: я получил очень теплое «поклонническое» письмо от Айрис Мердок. И если это имя для тебя — та же «Ава Гарднер», что ж, ничего не попишешь.....

Когда я задумываюсь о смерти моей матери (а ведь она была моложе Приски), измученной гонениями, нищетой и недугом, что в значительной мере явился их следствием, в попытке передать нам, малышам, Веру; когда я вспоминаю крохотную спаленку, что она делила с нами — мы тогда снимали комнаты в домике почтальона в Реднэле, — спаленку, где она умерла в одиночестве, даже не причастившись перед смертью, так усилился ее недуг, — мне очень горько и тяжко, когда мои собственные дети сбиваются с пути и уходят [от Церкви]. Да, Ханаан совсем по-другому воспринимался теми, кто ступил на Землю обетованную, выйдя из пустыни; и жители Иерусалима более поздних времен зачастую, возможно, казались глупцами или подлецами, или даже хуже. Но in hac urbe lux solemnis [1] всегда казался мне неизменной истиной. «В своих блужданиях по свету» я встречал раздражительных, бестолковых, не исполняющих своего долга, тщеславных, невежественных, лицемерных, ленивых, подвыпивших, жестокосердных, циничных, скупых, алчных, вульгарных, исполненных снобизма и даже (предположительно) безнравственных священников; но в моих глазах один отец Френсис перевешивает их всех, а он был испано-валлийцем, тори, выходцем из высшего общества, и многие считали его старым бездельником- снобом и болтуном. Да, он был таким — и в то же время небыл. От него я впервые узнал о милосердии и прощении; и свет их пронзил даже тьму «либерализма», откуда я вышел, больше зная о «Марии Кровавой» /*Прозвище королевы Марии Тюдор (1516—1558), жестоко преследовавшей протестантов.*/, нежели о Матери Иисуса — о которой, если и упоминалось, так лишь как об объекте греховного поклонения папистов.

1. «В этом городе священный свет» (лат.)

Думаю, Скадуфакс наверняка отправился с Гандальвом [за Море], хотя об этом нигде не говорится. Мне кажется, лучше не сообщать всего (действительно, так получается более реалистично, ведь в хрониках и летописях «подлинной» истории многие факты из тех, что любопытству-щий не прочь бы узнать, опущены, так что истину приходится выяснять или угадывать, исходя из имеющихся свидетельств). Я бы рассудил так: Скадуфакс принадлежал к особой породе (II 126, 129, III 346) [1], так сказать, эльфийскому аналогу обыкновенных коней: его «род» пришел с «Запада из-за Моря». Так что ему «уйти на Запад» вполне подобает. Гандальв вовсе не «умирал» и не отправлялся особой милостью в Западную землю, прежде чем удалиться «за пределы кругов мира»: он возвращался домой, явно будучи одним из «бессмертных», ангельским посланником ангельских распорядителей (Валар) Земли. И он, конечно же, взял бы с собою или, по крайней мере, мог бы взять то, что полюбил. В последний раз Гандальва видели верхом на Скадуфаксе (III 276). Он, очевидно, приехал в Гавани верхом, и невозможно себе представить, чтобы он ехал верхом на каком-либо ином скакуне, кроме Скадуфакса; так что и Скадуфакс наверняка там был. Хронист, завершая долгий рассказ и в тот момент помышляя главным образом о скорби остающихся (ведь среди них был и он сам!), возможно, о коне и не упомянул /*Недосмотр Толкина. На самом деле в тексте главы «Серые Гавани» про Скадуфакса упоминается: «...и у причала рядом с могучим серым конем стояла облаченная в белое фигура».*/; но, если бы могучий конь тоже разделял горе расставания, про него вряд ли бы позабыли.

1. «В нем возродился один из могучих скакунов древности». «Если бы Западный Ветер облекся в зримую плоть, таковым бы он и предстал». «То были мэарас... и говорили люди, будто Бема (кого эльдар называют Оромэ), должно быть, привел их предков с Запада из-за Моря».

[Оден осведомлялся у Толкина, не является ли ересью представление об орках — о целом народе как воплощении зла, безо всякой надежды на искупление.]

Что до «Властелина Колец», я не настолько теолог, чтобы судить, в самом ли деле мое представление об орках отдает ересью или нет. Я не чувствую себя обязанным «подгонять» свою историю к