- А может-быть, - вдруг перебил себя Шахов, - а может-быть, вы на крючок закроете?

Главецкий быстро обернулся к нему.

- На крючок? Зачем?

- Ну, как хотите, не закрывайте, - грубо сказал Шахов.

Главецкий нерешительно вернулся обратно и накинул крючок.

- Вы писали, что так как у меня денег нет, то я могу возместить, так сказать, некоторыми сведениями или, скажем, документами, которые вам нужны... Вы, кажется, даже мне за это деньги обещали?

Главецкий беспокойно смотрел на него.

- Так вот я... принес, - шопотом докончил Шахов.

Он привстал, расстегнул воротник шинели.

- Принесли? - тоже шопотом спросил Главецкий.

Шахов вдруг вскочил, отшвырнул ногой стул и быстро прошелся по комнате.

- Что это мы с вами точно заговорщики, - отрывисто заговорил он, - у вас водка есть?

- Нет водки. А...

Главецкий задохнулся и открыл рот.

- А где они?

- Что они?

- Они... бумаги?

- Ну что ж бумаги! - Шахов небрежно похлопал себя по груди. - Вот где бумаги.

- Вот как. С собой? А можно...

- Что?

- А можно... взглянуть?

Шахов, не отвечая, отвернулся к стене и точно так же, как Главецкий тогда, возле трактира, на углу Болотной (он это тут же вспомнил с болезненной ясностью) принялся тащить из бокового кармана шинели бумаги, которые он давеча пересматривал у себя в номере.

- Что это у вас... электричества нет, что ли?

- Н-нет, - нерешительно ответил Главецкий, с жадностью глядя за каждым движением руки, держащей бумаги, - не то, что вообще нет, а у меня... Никак починить не могут, приходится керосин жечь.

Шахов рукавом смахнул со стола окурки, крошки, отодвинул в сторону грязную посуду и неторопливо положил бумаги.

Главецкий осторожно присел к столу; лампа освещала его наклоненную голову с редкими, прямыми, белокурыми волосами, подстриженными ежом.

Шахов отступил немного назад и открыл кобуру; за спиной Главецкого он переложил револьвер в карман шинели; барабан щелкнул и этот короткий стук вдруг взметнул Главецкого с его места.

- Что? Что? Что? - внезапно закричал он визгливым голосом, оглядываясь на дверь и приседая.

- Да нет, ничего, чего вы? - ровным голосом сказал Шахов. - Это я... Озноб! Зубами!

- Озноб? Зубами? - как бы уговаривая себя повторил Главецкий. - Да, да. Тут действительно не... тепло.

Белокурая, остриженная ежом, голова снова появилась в светлом кругу от лампы.

- Доношу, что, по назначении меня начальником сводного красногвардейского отряда, - негромко и невнятно бормотал Главецкий, - мною был получен приказ занять позицию...

Шахов выдернул из кармана револьвер и быстро засунул руку за спину.

- В тот же день, согласно предписания, отряд был продвинут вперед, читал Главецкий, - заняв позицию, вырыли одиночные окопы... да это не то совсем, - пробормотал он, не оборачиваясь.

Шахов стукнул зубами и вдруг резким движением выбросил руку с револьвером вперед.

- Нет, нет, нет, - закричал Главецкий, роняя стул и бросаясь в сторону; он дрожал, все лицо его дергалось.

- Нет же. Не... Нет же...

Шахов, вытянув вперед голову, подошел к нему и приставил к лицу револьвер.

- Нет! - взметываясь и трепеща, кричал Главецкий; он сползал по стене, приседал вниз, на пол и снова приподнимался.

Шахов нажал курок - револьвер не выстрелил; он перекрутил барабан и нажал снова; курок коротко стукнул, - а Главецкий все приподнимался, дергая головой и защищаясь руками.

Тогда белый, как мел, с отвалившейся челюстью, Шахов отступил назад и, схватив Главецкого за плечо, с бешенством ударил его в висок, тяжелой рукояткой револьвера, - и в ту же минуту сломанное, смятое тело, сползло вниз по стене и упало мешком к его ногам на пол.

Шахов, задыхаясь, отошел в сторону, к свету, и стоял несколько минут неподвижно; ничего не было слышно, только явственно и четко стучало у него сердце, да все также звенела на столе закоптелая керосиновая лампа.

И вдруг, сообразив что-то, он приблизился к Главецкому и автоматическими, до сумасшествия размеренными движениями вытащил у него из заднего кармана брюк затрепанный кожаный бумажник; в первом же отделении, рядом с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая, которую показывал ему на углу Болотной Главецкий.

Он сложил бумагу и засунул ее за рукав шинели; только теперь он заметил, что, расстегиваясь давеча, он оборвал верхний крючок на шинели, крючок болтался на ниточке.

С той же неожиданной и его самого пугающей автоматичностью он оборвал ниточку и завязал крючок в кончик носового платка.

Приподнимаясь на носках и почему-то стараясь делать небольшие шаги, он направился к двери и вдруг бросился назад: где-то неподалеку ленивый женский голос, четко выделяя каждое слово, напевал знакомую песенку:

- Раньше был он просто конторщик Володя...

Он, пятясь, протянув назад себя руки и все еще делая коротенькие шаги, отыскал стол и, резко обернувшись, потушил лампу. Синеватый свет фонаря полосами ложился на пол, и в этом свете видно было скорченное тело, как-будто покрытое мутной, беловатой простыней, сглаживающей его очертания. И только с неподвижной четкостью выглядывал из-под этой простыни кусок зеленоватой, острой, судорожно вытянутой руки.

- А теперь он прапорщик...

Передвигаясь ощупью по стене, Шахов приблизился к двери, откинул крючок и вытянулся тут же в тени, стараясь тянуться все выше и выше, поднимаясь на носки, крепко прижимая к телу вздрагивающие руки.

И теперь только он сообразил, что нужно было встать не здесь, а с другой стороны двери, нужно, чтобы когда этот человек, который поет там, в коридоре, чтобы, когда он войдет, дверь, распахнувшись, закрыла его, Шахова.

Но было уже поздно: голос все приближался, становился все громче и громче, шаги отдавались все ближе, уже здесь в чуланчике слышно было, как кто-то шарит руками и подходит к двери и по двери шарит руками...

- Нужно тянуться, выше, выше тянуться, нужно крепко прижимать руки, нужно...

- А теперь он прапорщик, ваше благородие.

- Это она... та... та женщина!

Приподнимая ногу и не решаясь опустить ее (такой упругой она ему казалась), Шахов сделал наконец один шаг за спиной женщины и вдруг неслышно и легко выскользнул из комнаты.

Уже в коридоре он услышал ленивый голос:

- Раньше был он дворник, звали Ипатом,

А теперь его зовут нашим депутатом!