чести, чем нужно для того, чтобы защитить ваш заплеванный мундир, вы не стали бы меня допрашивать.
Тарханов встал и с грохотом отодвинул стул.
- Вы видите, ваше превосходительство...
- Продолжайте допрос, поручик.
- Я отказываюсь продолжать допрос, ваше превосходительство. Этот человек...
- Вы правы. Этот человек, несомненно, замешан в важных государственных преступлениях. Допрос его может иметь особенно важное значение. Будьте добры продолжать допрос, поручик.
Тарханов молча наклонил голову.
- Объявите ваше воинское звание, - сказал он, удерживая вздрагивающие губы и тщательно одергивая китель, - назовите отряд, в котором вы состояли, когда были взяты в плен.
Шахов следил за ним молча.
- Я должен вас предупредить, что этот допрос может совершенно изменить вашу участь. В известных случаях вы можете надеяться...
Он вдруг оборвал и откинулся на спинку стула.
Шахов с посиневшим лицом ударил кулаком по столу и беззвучным голосом закричал, бешено гримасничая ртом:
- Если вы мне скажете... еще хоть одно слово... (он задохся и перевел дыхание), я тебя...
Грубое матерное ругательство вырвалось у него.
Тарханов снова поднялся.
- Еще раз прошу вас освободить меня от...
- I should not have appointed you the examining magistrate of the court-martial*1, - сказал генерал с любопытством глядя на Шахова быстрыми, красноватыми глазами, - я полагаю, что нет необходимости впутывать меня в вашу личную жизнь, поручик! Впрочем, в чем же дело?
- Дело только за вашим распоряжением, - вздрагивающим голосом и на этот раз по-английски отвечал Тарханов, - вы можете мне поверить, ваше превосходительство, что только такими мерами... По всей строгости законов военного времени...
- Да, да, - нетерпеливо произнес генерал, - поступайте, как вам угодно...
Шахов усмехнулся; кровь отлила у него от лица, лицо обострилось, пожелтело.
- Я понимаю по-английски, - сказал он медленно, сам не зная, зачем он это говорит.
- Тем хуже для вас, - коротко произнес генерал, - в таком случае вы знаете, что вас ожидает. А теперь, поручик, - обратился он к Тарханову, - вы меня извините, у меня...
Казаки подошли к Шахову; он, не торопясь, повернулся и вышел из комнаты. Тарханов щелкнул шпорами и осторожно закрыл за собою двери.
Солдат долго топтался в кухне, вытирая ноги о половик и боязливо поглядывая на маленькую женщину, одетую с ног до головы в черное, которая стояла подле него и молча ждала, когда он заговорит.
- Это вы и будете Бартошевская, - сказал он, наконец, делая ударение на о.
- Да, я.
Солдат внезапно побагровел и стащил с головы фуражку. Потом, не говоря ни слова, он растегнул пояс, сбросил шинель, обеими руками полез куда-то в штаны и с усилием вытащил кусок бумаги.
- Это вам будет?
Маленькая женщина взяла у него бумагу: на бумаге жирным шрифтом было напечатано:
...Приказываю всем начальникам и комиссарам во имя спасения родины, сохранить свои посты, как и я сохраняю свой пост верховного главнокомандующего, до изъявления воли Временного Правительства Республики. Приказ прочесть... _______________
*1 Я бы не назначил вас следователем военно-полевого суда.
Она протянула бумагу обратно.
- Ничего не понимаю.
Солдат, нахмурившись, взял было бумагу, вдруг захохотал так, что на кухонной полке задребезжала посуда, и объяснил:
- Да нет! у него наверно бумаги не было. На другой стороне писал.
На другой стороне было написано от руки:
'Вот видите ли, Галя'...
Маленькая женщина не стала читать дальше.
- Это сестре, - объяснила она и вышла.
Солдат, оставшись один, надел шинель в рукава, аккуратно затянул пояс.
На оборотной стороне военного приказа было набросано карандашом несколько строк; бумага измялась, кое-где карандаш стерся:
'Вот видите ли, Галя, я бы очень хотел, чтобы те письма, которые я писал вам и которые вы не получили, были бы все-таки прочтены вами. Они в Томске, у моего товарища, преподавателя Томского Университета Крачмарева. Он вышлет, если вы напишите ему на адрес Университета.
Вот и все. За последние дни я приучился курить, а здесь мне очень трудно достать что-нибудь; у дверей комнаты, в которой я сижу, стоят два казака, очень милые люди, которые, к сожалению, ничего не понимают в политике. Впрочем о политике мне нельзя писать, - мы что-то с вами не сошлись в этом деле'.
Дальше шло несколько неразборчивых строк.
Галина достала с этажерки папиросы, дрожащий огонек спички долго тыкался туда и сюда и никак не мог выполнить свою простую задачу.
...- 'Мне всегда казалось, что я окончу жизнь таким образом, но все-таки я предпочел бы получить мой свинцовый паек два года назад; тогда расстреливали целым отделением, и из двенадцати пуль по меньшей мере три попадали в сердце. Теперь сумятица, неразбериха, и все это будет гораздо проще. Ну, прощайте, дорогой друг мой.
Ваш Шахов.
P. S. Революция только начинается, я больше не увижу вас, не хочется умирать, тоска! Глупо попался'.
Папироса давно была зажжена и ее, без сомнения, постигла бы участь всех ее товарок, но на этот раз в ее судьбе приняли горячее участие губы: губы никак не могли крепко взяться за мундштук.
- Кто это принес?
- Какой-то солдат. Он, кажется, ждет ответа...
Солдат на цыпочках прошел в комнату Галины, вежливо качнул головой и остановился, крепко прижимая к груди фуражку.
Галина попросила его сесть, он взялся рукой за спинку стула, но остался стоять.
- Вам сам Константин Сергеевич передал эту записку?
- Такого не знаю, - немного покраснев, отвечал солдат.
- Так кто же вам ее передал?
- Эту записку ктой-то... Ее что ли в штаб прислали. Меня товарищ Кривенко послал.
- А где он находится?
- Товарищ Кривенко стоит в Пулкове.
- Да нет, не Кривенко, а этот, от кого записка?
- Неизвестно, - немного извиняясь, сказал солдат, вытирая о шинель вспотевшие руки, - мы находимся в деревне Паюла, около Красного Села, а где он находится, ничего не могу сказать. Не знаю.
Папироса, крепко схваченная зубами, была выкурена до половины; хрупкий пепельный столбик подсыхал, шатался, но не падал.
- Так Кривенку в Пулкове искать?
- В Пулкове. Там и штаб. Там можно, конечно, узнать, только...
Он почесал голову.
