шаловливыми ручонками к воротам и напросился на разговор с судьей.

А я не выпускал мяча и довел игру до конца с тем же счетом – два-ноль.

Вот сука, я к нему со всей душой, пригласил в бар на кружку пива, а он отказался. Это же знак дружбы; как не выпить после схватки? Даже сэр Алекс* не гнушается выпить с какими-нибудь итальяшками бутылочку красного после игры, не важно – просрали, натянули или ничья. Нет, ну разве можно так неспортивно себя вести?

* Шеф футбольной команды «Манчестер Юнайтед». – Примеч. пер.

Врубила Мерлина Менсона и думаю, как бы мне не поехать с Ларой в Хоик на соревнования. Так увлеклась, балдея от «Меньшего из двух зол», что заметила отца – вернее, услышала его покашливание, – когда тот уже стоял передо мной. Даже и не стучал, просто открыл дверь и вошел. Стоит у изножья кровати и спрашивает:

– Можно с тобой поговорить?

Как будто у меня есть выбор.

– Валяй, – пожимаю плечами.

Он убавляет звук и опускается всей тушей в недовольно заскрипевшее от такого обращения плетеное кресло. Он в жизни не говорил со мной столько, сколько за последнюю неделю. Очевидно, я ему зачем-то понадобилась. Вот это-то меня и беспокоит… А, ладно. Скрестив ноги, усаживаюсь. Изо всей силы изображаю, как мне интересно.

– Я слишком сурово с тобой обращаюсь, – неожиданно заявляет он, а потом со столь же неожиданной убежденностью в голосе говорит, – но лишь потому, что мне не хочется, чтобы ты растратила себя впустую.

– Это моя жизнь, что хочу то и делаю, – только и приходит мне в голову.

– Прекрати. – Он серьезен, словно ожидает от меня большего понимания. – У тебя талант, и его надо сберечь.

Я обескуражена, однако против воли чувствую восторг от его похвалы. Конечно, он говорит, как может, но ведь пытается!

– У меня ничего не получится, пап, – с трудом выдавливаю из себя. – Меня хоть на лучшего в мире скакуна посади, с такими, как Лара, никогда не сравнюсь.

– Ерунда, все получится, – с раздражающе спокойной уверенностью отвечает он. – Я ведь не слепой. Ты постройнела, быстро сбросила вес

– Не будем об этом…

– Мать уже все уши прожужжала со всей этой галиматьей, мол, у тебя анорексия. Она от зависти, сама мимо сладкого в магазине пройти не может, – добавляет он презрительно. – Видел я, как она набивает сумочку конфетами. Будто какой-то спятивший наркоман, жрет и не нажрется. Смотреть тошно. Вот у кого уж точно крышу снесло.

Это он так о своей жене говорит. Хотя он прав, сто раз прав.

– Пап…

– Я знаю, что ты – другая, Дженни. Ты каждый день в спортзале, стараешься, работаешь над собой.

Я тут же взрываюсь:

– Да что, в этом гребаном доме вообще укрыться негде?

– Эй, придержи-ка язык! – Он бычится, но быстро идет на попятный. – Я ведь тебя не порицаю. Я не говорю, что это плохо. Наоборот, ты молодец. Я вижу в этом волю и гордость. Я вижу в тебе себя. – По обветренному, грубому лицу пробегают эмоции. – Ты – Кахилл, – гордо объявляет отец. – Тебе ведь не требуется особое приглашение в мой спортзал, а?

Меня просто выворачивает наизнанку. Даже не знаю, что хуже, – когда он пытается грубить в своей обычной манере или когда пытается быть любезным. Ну не его это, не его.

– Пора задуматься о будущем, Дженни. Если думаешь, что с конкуром не получится, то, может, пора освоить азы работы транспортного агентства?

Вот уж точно, у кого-то крышу снесло.

– Не думаю, что это мое будущее, – отвечаю быстро.

С презрительным смешком он зажигает сигарету, и плевать ему на расклеенное по всей комнате «Не курить!» Под кроватью у меня здоровенная пепельница, но пусть она там и остается. Нечего ему тут вонять своим табачищем.

– Что, работенка не для принцессы? Вонючие грузовики, чумазые водилы? Только не забывай, что это они привозят еду на твой стол, да еще и кормят четвероногого паразита в стойле.

А поездки за границу? А турниры, снаряжение, поля, по которым ты гарцуешь? И ты смеешь задирать нос? Сам виноват, разбаловал тебя…

Отец обрывает свою тираду на середине, похоже, сообразил, чего он добился.

– Спасибо, – говорю.

– За что?

– Зато, что остался самим собой. А то я на какое-то мгновение испугалась, что ты превратишься в приличного человека.

– Ты… слушай… – Он пытается подавить гнев, вскакивает и озирается в поисках пепельницы. Двинулся было к цветочному горшку, да перехватил мой взгляд и тут же передумал.

Подойдя к окну, поспешно затянулся пару раз и отправил бычок на улицу. – Ну чего ты взъелась? Брось, давай хоть попробуем. Просто прокатимся ко мне на работу, и ты посмотришь, что да как.

– Я подумаю, – отвечаю. Просто чтобы выпроводить его.

– Ну, вот и славненько, – говорит отец обрадован но. Я тут же протягиваю руку и добавляю громкости. Намек понят, и отец выходит, скорчив недовольную рожу и заткнув уши пальцами.

Короче, мы уже подъезжаем к городу, и я думаю: бля, опять пронесло. Тут и молиться научишься – Крейви совсем безбашенный, шныряет между машинами, носится с полосы на полосу, как будто мы не на дороге, а в компьютерной игре. Но вот уже окрестности Кауденбита, на полной скорости входим в поворот…

…и летим в никуда…

Я уже не на моцике, лечу, трепыхая крылышками, как бабочка, ме-е-едленно так лечу, а когда полет прекращается, словно оседаю на мягкие подушки… А потом удар – как взрыв, только откуда-то изнутри. Как будто уложили меня отдыхать да и разбудили… Все вокруг шумит…

Потихоньку осознаю: я застрял в кроне дерева. Смотрю вниз, а там сидит Крейви. Скособочился весь, наклонился вперед у корней огромного дуба рядом с тем, в кроне которого торчу я. По виду – ну точно задремал. А над ним по стволу дерева намазано какой-то темно-красной краской. По ходу дела свежей. Откуда бы ей здесь взяться? Доносится вороний крик, и вдруг я вижу, откуда эта красная херня на дереве. Из шеи Крейви, вот откуда. Потому что на плечах у него торчит лишь красный пенек, да какая-то белая костяшка. А головы ни хера и нет.

Ебать-колотить.

Проверяю все по порядку – яйца, глаза, руки, ноги… Ка-жись, все на месте. Пытаюсь слезть. Ветки царапают руки, рассекая кожу до крови, но мне плевать. Все как будто онемело и в то же время словно веревками стянуто. И вот я на земле. Надо посмотреть, что там с Крейви. Подхожу ближе… Уй, бля, так это мне не померещилось. Головы ни хуя нет.