— И иди за ним?

— Вот такой он был человек. Я-то совсем девчонка была, только шестнадцать сравнялось. Ребенок еще. Братья как подрастали, так один за другим уходили из дома. В нашей дыре-то разве житье было. Все стремились куда-нибудь. Родители не хуже нас, детей, это понимали. Вот и забрал он меня, отец твой. Через какой-нибудь месяц я уже по-городскому говорила, хоть и на шведский лад. Главное было — выбраться из нашей дыры. И стереть все следы.

— И повести самостоятельную жизнь?

— Сделать хотя бы первый шаг. Теперь я уж и не помню, как все сложилось. Но отец твой твердо знал, чего хотел. Сильный был человек. Во всех смыслах. Помнишь старика Сундквиста в Ловре? Которого прозвали Виноплясом? Так вот, он рассказывал, как однажды в канаве с валуном маялся. Такой каменюга огромный попался, никак с ним не сладить. Пришлось Виноплясу сдаться. Стоит в канаве и ждет — не подойдет ли кто с вагой или домкратом. В это время отец твой мимо проходил. Это было вскоре после того, как мы в Ловру перебрались. Ну вот, остановился он, плечи расправил и смотрит вниз на Винопляса, дескать, что это ты в канаве застрял — камень вытащить надо или еще какое дело? Пришлось тут Виноплясу признаться, что так оно и есть, камень его держит. Мол, коль можно еще кого позвать, он от помощи не откажется. Посмотрел тут отец на Винопляса и молча спустился в канаву. Сделал ему знак, чтобы посторонился, взял камень в охапку да и поднял его наверх. Сам выскочил следом и зашагал дальше. Вот такой он был. И еще про случай один рассказывал Винопляс. Это было в старом сарае на пристани. В том сарае странник один остановился с дрессированным медведем. И предлагал желающим помериться силами с мишкой, за деньги, понятно. А отец твой, когда молодой был, он ведь никакого страха не знал. Сунул тому человеку деньги и вошел к медведю. Схватился с ним да и положил на лопатки. Сам как вкопанный на ногах стоял, люди говорили, которые это видели. А косолапый на землю так и грохнулся. Мужчина — мужчина и есть, говаривал Винопляс. Но такого, как Авг. Хеллот, поискать надо.

Алфик кивнул. Молча и незримо в густеющем сумраке.

— Вот таким я помню его. И после Германии тоже. Воспоминание о богатырской силе мужа явно взбодрило

Констанцу Хеллот. Голос звучал уже звонче и не срывался. Словно она не только с собой говорила, а людям рассказывала.

— Не знаю даже, к чему я все это говорю. Что мне из прошлого является. Я ведь одна тут сижу. С тех пор… с тех пор, как одна осталась. Вот и вспоминается, одно, другое в памяти всплывает. Мелочи, которых и в уме не держала последние двадцать лет. А теперь вот приходят на ум. Он ведь был заодно с коммунистами, отец твой. Оба мы были одно время, ты знал об этом? Ты в ту пору совсем ребятенок был, только родился. Мы тогда домом обзавелись, комната и кухня, в верховьях долины Обэ. И сарай был, овец в нем держали. За плату луговиной пользовались в горах, так что сено было. Невелико хозяйство, сам понимаешь. Но без мяса не сидели. А шерсть в магазин сдавали, в обмен на пряжу. В те весны, когда лемминги появлялись, отец твой только в сарае и спал, на сене устраивался, чтобы следить, ягнят уберечь, как народятся. А так-то мы вместе спали на чердаке. Бывало, лежишь и ждешь, когда ты проснешься и голос подашь, есть запросишь. А еще слушаешь, как крысы царапаются, лезут вверх за внутренней обшивкой. Отец всегда у стены лежал, как грохнет кулачищем своим по тонким досочкам — только стук слышно, когда они обратно кувырком летят. А мы лежим тихонько и слушаем, как они снова вверх карабкаются.

— Этого я не помню. Должно быть, крепко спал.

Алфик поймал себя на том, что очень уж твердо и отчетливо произнес эти слова. Но он не жаловал сантименты. Хотел остановить поток воспоминаний.

— Он был большой человек. Ты можешь гордиться своим отцом, Алфик.

С таким чувством, словно он, стоя «смирно», докладывает командиру, Алфик ответил:

— Для меня он был отец, и только. Другого контакта быть не могло. Ни дружбы, ни товарищества. Мне оставалось принимать его таким или вовсе не принимать. Мой отец. К другому он и не стремился. Может, именно поэтому мы так хорошо ладили.

— Это верно, — сказала Констанца Хеллот. — Он внушал людям уважение. Любил порядок, дисциплину. А все же, что ни говори, когда он смотрел вокруг, когда он, и Нурдал, и Герхардсен смотрят, как все сложилось, они могут сказать: нынче не то, что было. А это не многим дано. Многое в нашей стране к лучшему изменилось.

Алфик вдруг ясно представил себе их обоих — Констанцу и Авг. Хеллота. Только что отстроились и въехали в собственный дом. И Алфик с ними, уже подросток. Черный толь, белые сосновые доски с яркими в темноте сучками, коричневые древесностружечные плиты, цветной цемент. Таково обрамление их новой жизни. В этом обрамлении ждет человека тысяча дел, но не они вспоминаются Алфику. Он видит перед собой Констанцу, до того поглощенную душевными муками и судьбой очередного сомнительного романного персонажа, что ей не до тысячи дел. Она занята тысяча первым. Каждый вечер она раскрывала книгу и погружалась в вымышленный мир, читала и читала, всю ночь напролет, до самого утра, и затем целый день. Читала, когда Алфик вечером ложился спать; утром он встанет — она над книгой за кухонным столом. И читает весь день. Она запустила дом, переездом занималась кое-как, запустила мужа и ребенка, забывала снабдить Алфика завтраком в школу, Авг. Хеллота — термосом с кофе, запустила себя, махнула рукой на собственную внешность, бросила вязанье и шитье, посуда стояла грязная, остатки еды черствели, пыль и грязь не убирались, ничем не занималась, ни о чем не думала, будь что будет, меж тем как ярость и ревность Авг. Хеллота нависали черной и грозной тучей над ней и ее бумажным любовником, чтобы в конце концов воплотиться в могучем кулачище, который в справедливом гневе ударял по столу: «Ну хватит, кончай это дело!» Да разве можно кончать, когда до конца еще сотня страниц. Конца какой книги, какой судьбы, какого сказа?

Алфик даже не пытается вспомнить. И знает в душе, что никогда не спросит, потому что ответ, если он есть вообще, будет внятен только самой Констанце.

— Не знаю, — перебивает она его мысли, — не знаю, смогу ли выдюжить.

Старинное слово. Алфику было невдомек, почему она именно его употребила. Но он понял, что она подразумевает.

— Выдержишь, — сказал он. — Справишься и с этим.

Глаза ее оставались сухими. Она держалась. Алфик перевел разговор на другое.

— Что потом, — спросил он, — после похорон? Констанца уже решила. Наметила съездить к родне.

— Тетка моя, Хеллауг, зовет к себе. Так что, скорее всего, поеду в Ловру. Зовет пожить недельку- другую, дескать, я ей не в тягость. А здесь… — Констанца посмотрела кругом. — Не знаю даже, то ли продать квартиру, то ли что.

Алф Хеллот встал, готовясь уходить.

— Мне пора, — сказал он. — А может, повременишь? Я это насчет продажи.

— Что ж, пора так пора. Ведь не маленький уже.

В прихожей горел свет. За спиной Констанцы висела фотография, снятая по случаю какого-то важного события в рабочем движении. Секретариат Центрального объединения профсоюзов? Президиум съезда Рабочей партии? Авг. Хеллот и остальные, плечом к плечу. Нурдал, П. Ментсен, Карстен Туркильдсен, Эйнар Странд.

— Верно, — ответил Алфик. — Они поставили меня на ноги. У ворот он остановился. Работа кого-то из старых заводских

товарищей отца в Ловре, подарок к серебряной свадьбе от профсоюзной ячейки. С вензелями Констанцы и Августа. «КХ» на одной створке, «АХ» на другой.

Алфик отворил и вышел. Железные буквы были искусно соединены между собой и с каркасом завитушками, заимствованными из народной декоративной живописи. Мастер хотел напомнить, откуда родом он сам и серебряная чета Хеллот.

Алфик соединил створки и закрыл за собой ворота.

Очередной рабочий день на стройке кончился. Неподвижно свисали с неба лоснящиеся тросы подъемных кранов. Яркий сумрак весеннего вечера начали прорезать городские огни. На фоне последних отблесков дня, растворяясь внизу в темной стихии фьорда, рисовались очертания холмов вокруг долины