— Они не товар.
— Товар?
Линда вопросительно посмотрела на Алфика.
— От них так просто не откупишься, приходится нервы тратить. А вообще, уступаю их тебе даром.
— Я просто хотела сказать, без всяких там вывертов, что они мне все равно симпатичны. И у меня есть полное право говорить на привычном мне языке.
— При чем тут юстиция.
— Юстиция? — Да, право.
— При том, что ты не прав. Точка. Не хуже других.
В построении фраз, в электронных системах связи, в ядерных военных играх одинаково важно владеть словом, владеть своим голосом. И выстраивать им эллиптические кривые, параболы, метафоры, сценарии. Нагнетать напряжение. Преодолевать ракетную брешь. Восстанавливать баланс сил. Перешагивать через атомный порог под американским атомным зонтом. И приступать к разрядке с позиции силы.
Алф Хеллот уже шагал по лестнице на второй этаж. Когда он спустился, переодевшись в халат, увидел, что Линда все-таки вымыла посуду. Но она была приветлива и ласкова, сказала, что это ее форма йоги и медитации, и предложила составить расписание на ближайшие после возвращения Алфика из Северной Норвегии выходные дни. У нее даже был готов проект в четырех пунктах, который она показала Алфику.
Первый пункт: уик-энд в Коллене; подразумевался Ларколлен. В конце мая. Втроем? «Температура воды?» (подчеркнуто жирной чертой). Пункт второй. Дом и сад. На сад отводилась суббота; вторую половину воскресенья тоже найдется чем занять. Цифрой три была обозначена поездка в Берген и Мильде. Может быть, только вдвоем с Терье? Но летний отпуск непременно вместе с Алфиком: две лучезарные недели в Антибе.
Возможно. Алфик так далеко не заглядывал. Он вернул Линде листок. Снова увидел себя наедине с ослепительно красивой женщиной. Стал сексуальным субъектом, которого кий толкнул к объекту. Они беззвучно скользили вокруг друг друга, сталкивались, отталкивались, наталкивались на бортики и занимали новое положение. Волны, звуки, свет. Линда опять села за рояль, взяла несколько аккордов, оборвала сама себя:
— Ну его, этого Бартока с его вечными ля-бемоль мажорами!
Полистав ноты, она остановилась на Моцарте. Его даже Алфик Хеллот узнавал. У рыцаря многих качеств был, во всяком случае, один изъян. Ему медведь на ухо наступил, возможно, еще и слон. Когда гарнизонный оркестр заканчивал десятый куплет государственного гимна Норвегии или «Stars and Stripes Forever», Алфик Хеллот всякий раз с неподдельным удивлением восклицал:
— Честное слово, что-то знакомое!
Так было под конец и с пьесой, которую играла Линда. Они касались друг друга. Черные клавиши, белые клавиши. Нашли друг друга. Руки встретились, пальцы переплелись, губы сомкнулись вместе, смешалось дыхание. Два режущих диссонанса требовали и обрели разрядку в созвучии тел.
Сначала она ощутила только пустоту. Потом пришла боль. Когда телу больше нечего было отдать и взять. Хотя у женщин больше мучительного опыта, чем у мужчин. Хотя Линда рожала и знала, что женщинам нет нужды карабкаться на Эверест, или открывать Америку, или пересекать на лыжах Гренландию, или ставить высотные рекорды на самолетах, или последней отворачивать в сторону, когда две автомашины мчатся навстречу друг другу по осевой линии пустынного шоссе, знала, что женщинам незачем искать в жизни экстремальные ситуации: они заложены в них самих.
Хеллот, полуобнаженный, сознание в плену телесной истомы, мог ей ответить только ладонями и голой кожей. На внутренней стороне его сомкнутых век шел фильм: горячая от солнца галька в сухом русле запруженной реки, мусор в жухлой траве меж белыми камнями, запах несвежего пива, разбросанные бутылки и осколки битого стекла.
Засыпая, Алф Хеллот увидел лыжника в желтом, который размашисто и ритмично шел попеременным шагом по белому полю, где черные березы кричали голыми ветвями и с елей сыпался легкий снежок.
Должно быть, ему приснилось.
Алф Хеллот сидел на кровати. Кто-то поцеловал его. С открытым ртом. И у нее было что-то на языке. На самом кончике. И она из своего рта ввела это в его рот. Крупинку холодного металла. То ли винт, то ли гайку. Винт без гайки — вот что было у нее на языке. И она ввела этот винт ему в рот. Хеллот проверил. Осторожно провел кончиком языка по нёбу. Ничего. Зубы, пломбы. Должно быть, проглотил. Но ведь это был сон. Или во сне вообще все было иначе. Даже в обратном порядке. И сновидение кончалось там, где встретилось с памятью.
Хеллот попробовал прокрутить сновидение назад, к началу.
Вот так…
И ввела ему в рот. У нее на языке был винт без гайки. То ли винт, то ли гайка. Крупинка холодного металла. Ввела ему в рот. Из своего рта. На кончике языка. На языке. С открытым ртом. Кто-то поцеловал его.
Алф Хеллот сидел на кровати. Это был сон. Ветер темной рукой тянул штору в открытое окно. Алфик все еще был во власти ритма сновидения, синтаксиса сновидения. Но он уже соображал. Понимал, где находится. Он повернулся. Лучи света от уличного фонаря в городе Мосс вторгались в комнату по бокам шторы, из темноты выступали силуэты безжизненных предметов, ночь была влажной, как перегной. По перине скользила рябь от дыхания Линды.
Алф Хеллот обнаружил, что сидит на кровати, прижавшись спиной к стене. Залез обратно под перину. Поворочался с боку на бок лицом вниз и почувствовал, как вновь надвигается сон.
Алфик не знал, спит он или бодрствует. За окном лес сделал могучий прыжок к лету.
Ветер усилился, и листья затрепетали, зеленый цвет чередовался с серым, лицо с изнанкой, верх с низом, и колыхался шелест.
Пока не воцарился покой.
Она остановилась у изножья, глядя вниз на спящего. Он лежал на спине, погруженный в покойный сон, руки вытянуты вдоль тела поверх перины. Будить? Или подождать? Обогнув угол кровати, она села подле него, наклонилась над лицом, окутанным пеленой сна. Поднесла руку к его лбу — и отняла, не прикоснувшись. Решительно встала, подошла к окну, рывком подняла штору и раздвинула занавески.
Яркий утренний свет ударил в лицо Алфу Хеллоту, как лопатка археолога ударяется о древнее изделие, пролежавшее под землей тысячу лет. Лучезарная археология весеннего утра, хлынув в окно, откопала его целиком.
Алф Хеллот снова услышал голос. Надо вставать. Надо что-то сказать. Он сказал — или ему показалось, что он сказал:
— Похоже, я выспался. Больше не чувствую разницу во времени.
Она опять сидела, наклонясь над ним. Свет и тени вылепили диагональ набухшего сосуда от переносицы до корней волос.
Голос продолжал звучать. День был в разгаре. Свет не давал покоя. Он снова открыл глаза. Линда.
— Твой отец. Случилось что-то серьезное.
Божье слово, материнский голос, отчий дом. Библия, родная речь, отчизна. Норвежцы не жалуют чужеземцев. Не любят иностранных слов, иностранных имен. В норвежских городах нет улиц, носящих имя иностранцев. Единственное известное Алфу Хеллоту исключение составлял один шведский историк и журналист, который во время последней мировой войны критиковал немецкую оккупацию Норвегии. Часть кольцевой дороги вокруг Осло названа его именем. Проехав по улице Торгни Сегерстедта, Алфик продолжал следовать на восток по кольцу, другие части которого названы в честь профсоюзных деятелей Ролфа Викстрёма и Вигго Ханстеена — норвежских борцов против нацизма, расстрелянных оккупантами.
