Но за оставшиеся дни этой брызжущей красками долгой осени Алфик Хеллот все лучше узнает учительницу Линду Хюсэен, а заодно и подробности образа жизни, о котором прежде мог только гадать. Они говорят о старой даче семейства Хюсэен в Ловре, о помешанной двоюродной бабке и о превратностях судьбы, как выражается Линда, что свели их вместе здесь, в этом суровом краю на севере. Впрочем, Ловра недолго служит темой разговора, для Линды Хюсэен это лишь одно среди многих экзотических мест, какие она за много лет посетила, отправляясь в путешествия из усадьбы под Бергеном, о которой всегда думает как о родном доме. Величественное кирпичное строение в георгианском стиле — дом ее детства, рассказывает она недоверчивому Алфу Хеллоту. Официальное наименование усадьбы — «Каса Росада», как у президентского дворца в Аргентине, но люди предпочитают называть ее «Дворец Хюсэ», не без намека на норвежское название пикши. Гордо возвышаясь над зеленым парковым лесом и щетками английских газонов, сей очаг (говорит Линда) долгие годы служит привычным ориентиром для моряков в этой части губернии Хордаланд. Здесь Линда и ее три сестренки с малых лет били по теннисному мячу на собственном корте, когда позволяла бергенская погода; здесь они совершенствовались каждая на своем классическом музыкальном инструменте и устраивали самодеятельные концерты на свежем воздухе, исполняя струнные квартеты в стиле барокко и рококо и пожиная щедрую хвалу родителей, прочих родичей, друзей и «всего Бергена». Здесь они позировали для семейного альбома перед книжными полками, на которых известный декоратор и специалист по интерьерам Кнаг-Педерсен самолично расставил книги, призванные служить декоративным фоном для семейных портретов династии Хюсэен. Здесь они развивали и оттачивали заложенные в них художественные дарования и талант общения, упражняясь в игре на фортепиано (а Линда еще и на альте), стихотворчестве и английском шве. В восьми стенах родного дома разыгрывались живые картины, например «Явление Афродиты», но также и реалистические сценки нравов и душераздирающие мелодрамы, где в главной роли выступал чертовски» обаятельный отец-пьянчуга, антагонистом которого была религиозная, нерешительная, кроткая примирительница-мать. После многократных родов вся энергия и сила покинули некогда крепкую, румяную дочь Западной Норвегии, перелившись в окружающую ее молодую девичью поросль. Она часто хворает без видимых симптомов, если не считать наросты на больших пальцах ног, от которых ее постоянно врачуют в дорогих частных клиниках дома и за границей.

В антрактах между бурными семейными сценами вокруг «Дворца Хюсэ» развертывается содержательная светская жизнь, кружится нескончаемый хоровод многочисленных и весьма одаренных гостей. Часто на зов шампанского в убежище радости являются партнеры по коммерции и судоходству, но также и разного ранга и склада представители мира искусства. Госпожа Хюсэен и ее очаровательные дочери охотно и остроумно беседуют с искусствоведами из Бергенского музея и Галереи Расмуса Мейера о дефектах серебряной реймерской кружки и о старинном народном искусстве, которое ныне явно растет в цене. Госпожа Хюсэен втайне мечтает о свадьбе для каждой из четырех дочерей на фоне западнонорвежского лета с пышной зеленью климатических оазисов в глубине фьордов — белые камчатные скатерти на ярко-зеленых газонах, обширные меню, изысканные вина, исключительно веселые и остроумные речи, цветущие клумбы, оплетенные зеленью стены и роскошные праздничные столы. И естественный центр праздника — рослые, широкоплечие, мило смущающиеся кандидаты экономических наук из хороших семей в прочном соединении с ее дочерями. Однако главным предметом ее мечтаний были цветы, мир в виде беседки, одетой цветами, сплошной цветочный ковер на земле, россыпь цветов на колючей стене живых изгородей, украшенный цветами высокий лиственный свод. Вдоль цветников госпожи Хюсэен прогуливались не только Кнаг-Педерсен, и Хюсен-Андресен, и другие достойные представители высшего пьянейшего бергенского бюргерства. В ее хоромах и под сенью летних ночей над «Дворцом — Хюсэ» предавался мечтам и поэт Вильденвей, записывая в семейный альбом свои баллады, сочетающие веселье с грустью. Великая Гарбо ночевала под ее крышей, художник Хенрик Сервисен был желанным гостем. В помпезном вестибюле неоспоримый след оставил творец религиозных фресок Эмануил Вигеланд, а писатель Руналд Фанген в конце тридцатых годов за игрой в крокет предпринял не одну столь же благую, сколь и тщетную попытку обратить закоренелую судовладельческую душу старины Людвига Хюсэена в оксфордскую веру. «Все равно — bless him», — говорила Линда. Честь и хвала ему за это!

В такой вот благотворной обстановке росла маленькая Линда, и она скоро научилась обращаться со слугами твердо и приветливо — умение, которое пришлось весьма кстати, когда развод родителей из четырех стен спальни выплеснулся на открытую сцену. Богатый судовладелец Хюсэен надолго заточил себя в западном флигеле розового дворца в Мильде. В крашенной морилкой библиотеке он отчаянно глушил водку в одиночестве за опущенными гардинами, среди вставленных в тяжелые золотые рамы «двуспальных» западнонорвежских пейзажей художников дюссельдорфской школы, дорогих картин от друзей-живописцев, антикварных раритетов, книг о путешествиях и топографии, ценных картографических листов Геелкерка и оригиналов старинных крепостных планов. Здесь Линда Хюсэен наконец увидела телефонистку отца, которая была моложе его на сорок лет и до конца манипулировала штекером.

Щадя детей, лето после завершения разводной процедуры госпожа Хюсэен провела на Лазурном берегу. Две старшие дочери были достаточно взрослыми, чтобы жить самостоятельно, и уже благополучно устроились в Швейцарии. Людвиг Хюсэен тоже уехал со временем вместе со своей телефонисткой. Однако дом продавать не стал. «Дворец Хюсэ» стоял темной, пустой, замкнутой раковиной, таившей воспоминания о добрых временах как в личной жизни, так и в судоходстве на линиях в Северном море и через океан, к берегам США. На запущенных газонах никакие странники уже не предавались грезам в серебристые летние ночи, даровитые дочери Хюсэен не расточали свои дары перед высшей бергенской буржуазией. Так называемый трубный глас Людвига Хюсэена не раскатывался больше в стенах дворца, вызывая вмешательство супруги, которая стремилась предотвратить большой скандал: «Ну-ну, Людвиг, после разберемся…» Не потрескивали весело камины во всех комнатах, даже и в ванных (коих насчитывалось четыре), не стучались в бронзовые двери мецената рифмоплеты или мазилы — все это осталось в далеком прошлом, только дождь без устали барабанил по глазурованной голландской черепице и обрушивался шквалами на парк, где тянулся к небу один лишь бурьян.

И в совсем других концах земного шара не только Линда, но и три ее сестры получили должное образование сообразно своим личным задаткам и наклонностям. Так, младшая, Гедда, которая изучает неорганическую химию в одном из университетов южной Калифорнии, уже готовится защищать диссертацию; что же до Линды, то она избирает другой путь к самостоятельности. После десяти лет за границей нужно принимать решение, и она решает остаться норвежкой, решает основательно. Будет преподавать в старших классах. И Линда отправляется на север, в Молсэльв, губерния Тромс, чтобы делиться приобретенными дорогой ценой знаниями с подрастающим поколением в этом медвежьем углу на границе с великим безлюдьем — во всяком случае, если смотреть глазами обитателя Нью-Йорка или Парижа, каковая возможность многажды предоставлялась Линде Хюсэен. Движимая не только чистым идеализмом, но и специальным интересом к арктической флоре, после многолетних университетских занятий ботаникой и обширных полевых исследований у Большого Невольничьего озера и на Баффиновой Земле в северной Канаде Линда решительно двинулась в путь.

Поток слов прерывается. Она рада возможности выговориться, а бесхитростная реакция идущего рядом молодого лейтенанта ВВС показывает, что он следит за смыслом, несется ли речевой поток вскачь через перекаты, ныряет ли в глубокую таинственную заводь или, замедляя бег в русле голоса, вливается в безмолвие. В море, которое они как будто различают там, вдали. Линда и Алфик остановились и смотрят, стоя бок о бок, и слышат далекие разрывы на полигоне. Прямо под ними на скальном уступе чернеет озерко в обрамлении высокого камыша. Его поверхность дробят светлые пузырьки воздуха. У самого края качается пропитанное водой бревно.

Алфик поднимает взгляд на далекий кругозор.

— Кажется, это Сенья? — говорит он, касаясь мягкой руки Линды. — Вон там, далеко?.. Ближний берег, — быстро добавляет он, чувствуя осторожный отклик ее пальцев.

Минутное сближение здесь, безбрежный кругозор там, впереди. Тут же пальцы ее разжимаются, она вздыхает «нет, нет» и поворачивается, направляясь обратно к дому.

— Ближний берег, — повторяет Алфик Хеллот, идя по ее следам. — Там тихо, спокойно. А только кто там бывал, дальний берег хвалят. Где бушует прибой.

Верующая христианка Линда Хюсзен не отвечает. Возможно, и не слышит его слов. Казалось бы, все прожитое и взгляды на жизнь должны с огромной силой разбросать их в разные стороны — ее и