Шли инокини не спокойно, как всегда в обычное время, а с тревожными, хотя и тихими переговорами. Чудное происшествие случилось в монастыре. Еще с вечера, перед вечернею, в обитель приехали гонцы из города и оповестили старицу Марфу о том, что наутро к ней собирается великое посольство. Потрясенная и взволнованная, старица наказала явиться посольству в этот день перед обеднею. А зачем и для какой цели должно было явиться посольство, никто и не знал в монастыре.
Об этом-то и перешептывались по 'дороге к собору молодые и старые инокини.
Громче и чаще загудел большой монастырский колокол. Гул его разбудил юного Михаила Романова, сладко спавшего в своей обительской светлице.
Юноша стремительно вскочил с постели, протирая глаза.
«Что должно случиться нынче?» — вспыхнула быстрой зарницей мысль в его голове.
Да… Сказывала матушка, что собирается к ним в обитель нынче посольство из Москвы… Может, о батюшке что сообщат ему, Михаилу. То-то была бы радость! Печально начался нынешний день. Просил он протопопа обительского отслужить панихиду после обедни по невинно убиенном крестьянине Иване, положившем жизнь за своего молодого боярчика под оружием злодеев-ляхов… Грустно было Мише, вспоминавшему своего верного слугу… Даже предстоявшая встреча с посольством отошла на второй план… Не выходил из мысли старый Сусанин, баловавший в детстве его, Мишу, и его покойную Таню, сестру… Ласковый, добрый старик… Охоты да ловы в милом Домнине вспомнились ему вместе с тем же Иваном… Больно сжалось сердце у юноши…
Через несколько дней после гибели Сусанина Богдан Сабинин, нашедший его труп в лесу, оповестил о смерти тестя юного Михаила и его мать. Горько сокрушались о геройски погибшем старике Романовы. Не переставал сокрушаться и теперь юный Михаил.
«За что? За что столько горя в жизни? — мелькнула тяжелая мысль в голове юноши. — За что добивались его, Мишиной, гибели ляхи? За что погиб Сусанин, за что томится в плену батюшка, отец любимый? Что сделал злого им его отец и он сам, Миша, что одного томят пленником, другого собирались погубить…» — носились вихрем смутные мысли в голове юноши. Потом мысли невольно перешли на другое, на тяжелые времена, наступившие на Руси, разоренной после вражеского нашествия и внутренней смуты… Не только верные сыны ее погибают, сама родина не могла еще подняться от разорения… Совсем загрустил Миша… И яркое мартовское солнышко не радовало больше… И синее по-весеннему небо не вызывало улыбки на его устах… А соборный колокол ухал, точно вздыхал над чем-то, и его тяжелые удары в это утро еще печальнее настраивали юношу.
Неожиданно и стремительно вошел в светлицу Сергеич.
— Вставай, сокол мой, боярчик мой, батюшка, вставай скореича, — заговорил торжественно старик. — Матушка-старица давно дожидается. Подошла несметная толпа к обители нашей… Во главе духовенство с иконами и хоругвями… Тебя и матушку просит пожаловать посольство… Поспешай, боярчик… Кто знает, може, с хорошими вестями присланы духовенство и бояре из Москвы… До тебя прислано, говорит народ.
И с этими словами верный дядька помогал спешно одеваться своему любимому боярчику… Он накинул на своего любимца лучший парчовый кафтан и отороченную дорогим соболем шапку и с тем же торжественным лицом вывел его за руку из светлицы. Старица
Марфа ждала в своей келье сына, и лишь только он появился, молча обняла его, глубоко заглянула в задумчивые глаза юноши и повела его к воротам монастыря…
От костромской заставы до самых ворот обители все было черно от толпы народа…
Впереди ярким пятном выделялось духовенство в парчовых ризах…
Архиепископ Феодорит с тремя архимандритами, с троицким келарем Авраамием Палицыным и с протопопами были впереди… Над головами их плыла чудотворная икона Владимирской Божией Матери… За нею другие, местные, из костромских церквей…
Развевались хоругви… Золотой рекой своих ярких лучей заливало их солнце червонным заревом, играя на ризах икон, на золоте и парче облачений духовенства, на цветных полотнах хоругвей.
Марфа с сыном во главе толпы монахинь вышла к посольству через главные ворота обители.
Старец Дионисий при виде ее выступил вперед… Приблизился к Михаилу и его матери… Толпа замерла в ожидании…
— «Всяких чинов всякие люди, — задрожал среди восстановившейся разом тишины старческий голос архимандрита, обращенный к Михаилу, — тебе, великому государю, бьют челом умилиться над остатком рода христианского, многорасхищенное православное христианство Российского царства от распленения, от польских и литовских людей, собрать воединство, принять под свою государеву паству, под крепкую высокую свою десницу… Всенародного слезного рыдания не презрить, по изволению Божию и по избранию всех чинов людей на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского царствия государем и великим князем всея Руси быть. И пожаловать бы тебе, великому государю, ехать на свой царский престол в Москву и подать нам благородством своим избаву от всех находящих на нас бед и скорбей» (Начало наказа, данного в Москве посольству к Михаилу.)
Старческий голос задрожал слезами и оборвался на мгновение.
Но, встретив недоумевающий, встревоженный взор живых юношеских глаз Михаила, обрел в себе новую силу речи старик. И.снова зазвучал его голос мощно и сильно, хорошо слышимый до последнего слова.
Теперь этот трепетный голос просил Михаила не презрить просьбу народную и своим согласием вступить на престол московский, спасти разоренное полузагубленное государство.
— «Господь умудрил люди Своя… Перстом Своим отметил Своего избранника… Сам умудрил, кого выбрать на царство, весь народ Свой наставил на том!.. Ужли пойдешь против воли Господа, избранный Богом?»
Последние слова особенно четко пронеслись и замерли в весеннем воздухе. Михаил поднял голову.
Во все время речи старца тысячи мыслей кружились в его голове…
Так неожиданно быстро, так странно и жутко было для него это известие!
Он, совсем еще юноша, даже почти мальчик, тихо проживающий с матерью после всех перенесенных бедствий здесь, в этой глуши, он избран всею землею Русскою в цари!
Михаилу казалось, что это сон, что он спит и грезит, что стоит ему только закрыть и снова открыть глаза, как исчезнет это странное и жуткое виденье…
И самое посольство, и речи Дионисия, и толпа народа — все окажется сном… Но дивное виденье не исчезало…
Почтенный старец Дионисий стоял перед ним. И слезы текли по его впалым щекам.
— Согласись быть царем, спаси Русь православную от разрухи! — молили теперь чуть слышно старческие губы.
Вихрь мыслей закружил Михаила. Мгновенно пронеслись тяжелые картины постепенной гибели Руси, смена царей… Смуты… Убийства… Лихолетье…
Ужасные времена!
Весь вздрогнув, он сжал руку матери… Взглянул в ее лицо…
О, как бледны и тревожны ее черты! Каким ужасом наполнены глаза старицы! Сейчас она похожа на вспугнутую орлицу, готовую защищать от гибели своего единственного детеныша…
И при виде этого милого лица, искаженного страхом за участь сына, при виде этих нечеловеческих страданий сердце захолонуло в груди Михаила…
— Нет! Нет! — вырвалось непроизвольно из груди юноши. — Не могу, не хочу, не смею я быть царем московским! — и слезы брызнули из его глаз.
И словно эхом за ним задрожал трепещущий голос Марфы…
Заговорила, едва держась на ногах, старица…
Видит Бог, не может она отдать юного сына на гибель, когда Русь разорена от смуты, когда самое тяжелое время сейчас в Московском государстве… Не справиться все едино юному мальчику-царю…
