сколько-нибудь ответственным за небрежность, совершенную более чем через два месяца после моего отъезда из Одессы и официальной сдачи станции в другие руки».

Мечников напомнил о своих безвозмездных трудах в пользу земства и указал, что если бы, ввиду несчастного случая, произвели «материальную оценку» его деятельности и «предложили бы внести за меня сумму, которую, по мнению председателей двух управ, я должен г. Панкееву», то ему «вряд ли бы много пришлось приплатить из собственного кармана».

«Я, конечно, отказался бы от такого предложения, — заключал Илья Ильич, — и привожу его только для того, чтобы осветить свои права на иное отношение ко мне общественных инстанций».

Да, Мечников имел право на иное отношение к себе общественных инстанций, но он, конечно, не мог рассчитывать на иное отношение. Хуже было другое.

«Полагая, что лица, более или менее близко стоящие к делу, найдут возможность высказаться по этому поводу, я долгое время по легко понятным соображениям не решался выступить в свою защиту».

Лица, близко стоящие к делу, не нашли возможность высказаться.

Бардах по вполне понятным причинам молчал. Он был виноват, конечно, что, прежде чем использовать очередную порцию вакцины, не проверил ее на кролике или на одной-двух овцах. А Гамалея? «Я считал Мечникова морально ответственным за катастрофу ввиду того, что он передал такую ответственную работу двум молодым людям без всякого контроля и участия со своей стороны». Странное утверждение. Сам Гамалея, уезжая в Париж, передавал Бардаху более ответственные прививки — против бешенства. Да и по возрасту он на два года младше Бардаха. Выходит, Пастер тоже поступил опрометчиво, когда доверился ему — еще более молодому.

Друзья, как известно, познаются в беде. Дружба трех основателей Одесской бактериологической станции не выдержала проверки бедой…

Мечников не считал, что, поручив Бардаху большое дело, допустил ошибку. В своем ответе земству он писал: «Если бы меня спросили, кому бы я и впредь поручил ведение этого дела, то я, не колеблясь, указал бы на того же г. Бардаха, тем более что после, такого ужасного несчастья он приобрел большую опытность. Ни пред другими, ни пред собой я не намерен умалять пагубное значение непостижимой ошибки г. Бардаха, но я не могу в то же время не принимать в соображение, что в новом деле подобные ошибки не такая большая редкость. Следует вспомнить, что хорошие результаты Одесской станции по отношению к прививкам водобоязни тоже дались не сразу, а после тяжелых неудач первого периода этих прививок».

Чтобы написать такое после случившегося, надо было иметь мужество и надо было верить в Бардаха…

Что ж, Мечников хорошо знал своего ученика.

…Нет никакого сомнения, что под «лицами, близко стоявшими к делу», Илья Ильич разумел именно Бардаха и Гамалею — основных сотрудников станции. Но совестливый Александр Онуфриевич Ковалевский принял упрек и на свой счет.

«Я горько скорблю, что не ответил раньше за вас, — поспешил он написать Мечникову, — тем более что почти те же мысли приходили и мне в голову, и Заленскому, Михайловскому и другим, и я их и говорил».

Но Ковалевскому еще предстояло вступиться за своего друга. На следующий день в «Одесском листке» появился ответ Мечникову председателя Херсонской губернской управы Никитина. Оказывается, он вовсе не обвинял Илью Ильича за отказ уплатить Панкееву! Хотя имел на это право. Потому что Мечников в свое время заявил публично, что станция берет на себя всю ответственность за последствия сибиреязвенных прививок… Что же касается своих безвозмездных трудов в пользу земства, то Мечников напрасно их перечисляет: «Земство Херсонское как прежде, так и ныне относится с большим почтением к трудам уважаемого профессора и с большой благодарностью; но следует ли из этого, что за дело, подобное панкеевскому, это земство аплодировало, когда этим делом доказано, что безграничному доверию земства г. Мечников не дал должной цены». Выходит, это Мечников должен был ценить доверие земства, милостиво позволявшего трудиться на его благо!

Ковалевский тотчас запросил телеграммой, действительно ли Мечников говорил где-нибудь, что берет на себя ответственность за все последствия прививок, и, получив ответ: «Никогда не произносил в заседании приписываемых слов», — напечатал резкую отповедь Никитину. Его высказывания Ковалевский назвал «бесцеремонным глумлением». «По мне, не подлежит никакому сомнению, — писал с болью Александр Онуфриевич, — что за этот несчастный случай Мечников выстрадал более, чем все господа представители земства, вместе взятые <…>, а г. Никитин позволяет говорить о требовании аплодисментов! — не аплодисментов могли требовать от земства г. Мечников и заведующие станцией, а делового и серьезного отношения к делу. Станция земская и городская, земству представляются постоянные отчеты о ее деятельности, представители земства обязаны были отнестись деловым образом к серьезному делу, расследовать вопрос во всех деталях, произвести следствие и изложить в докладе управы результаты и предложить меры, способные урегулировать и упрочить дело, а не оскорблять или попросту изгонять г. Мечникова».

До Ковалевского доходили слухи, что Никитин «ужасно зол»; но возразить председатель управы не решился. Пилюлю он проглотил.

А Скадовский, немало потрудившийся над раздуванием «Панкеевского дела», в конце концов обломал сук, на котором сидел сам. Товарищ министра внутренних дел, дабы успокоить «общество», прививки против сибирской язвы в России запретил. Со временем весь материал и на Одесской станции, и в Белозерке погиб…

Подгоняемый нетерпением, Илья Ильич по обыкновению своему приехал в Париж на месяц раньше, чем это было нужно.

Здание Пастеровского института — роскошное, в стиле Людовика XIII, — на улице Дюто, еще не было закончено, и Мечниковы поселились в небольшой гостинице в Латинском квартале поближе к улице Ульм, где в приземистом бараке ютилась старая лаборатория Пастера.

Со сложными чувствами переступил Илья Ильич ее порог.

Теперь он вошел сюда не как гость, а как полноправный сотрудник. Но полноправным-то он никак не мог себя ощутить…

О, Пастер встретил его с прежним радушием!

И его ближайшие ученики — Ру, Дюкло, Шамберлан — тоже.

Но в лаборатории негде было повернуться, и мнительному Мечникову чудилось, что его присутствие стесняет других.

Вскоре в новом здании были окончательно отделаны две комнаты. Пастер разрешил занять их, и безмерно счастливый Илья Ильич сам помогал рабочим вносить в пахнущее свежей краской новое свое обиталище лабораторные столы и ящики с оборудованием.

14 ноября 1888 года состоялось официальное открытие института.

На торжестве председательствовал сам президент республики Сади Карно. Присутствовали министры, парламентарии, видные промышленники, банкиры, ученые.

Говорили речи. Раздавали ордена Почетного Легиона. Пастер был настолько взволнован, что сказать ответное слово не мог, и подготовленную им речь прочел его сын.

Наконец-то сбылась заветная мечта престарелого ученого. Наконец-то у него институт, в котором найдут пристанище исследователи со всего мира, желающие посвятить свои силы борьбе с человеческими недугами…

Именно со всего мира.