Мы жили в квартире, которую я снимал в Выхино, - половина частного дома, удобства во дворе, печка, мне это все напоминало избушку на курьих ножках, и я шутки ради повесил на стену часы с кукушкой. Выглядели они как декорация к детскому фильму, но Андрею нравились не больше, чем кошки, - особенно он нервничал, прямо-таки дергался, когда кукушка со скрипом высовывалась из своей дверки и кукала.
- Ну, тебя же аська не бесит? А кукушка точь-в-точь как аська кукует, - удивлялся я.
- Настоящая - да, - ворчал Андрей. - А эта какая-то мертвая. Кадавр кукуечный. И вообще, что за хрень, в твоем возрасте загоняться по детским сказкам...
Тогда я впервые подумал, что Елисей бы оценил "кадавра" - и не оценил всего остального. Он очень любил "Понедельник начинается в субботу". Наверняка окрестил бы купленный мной с рук старый диван "транслятором". Повесил бы старинное зеркало...
Глупо было жить прошлым. Воспоминания - это сущность без существования: они есть, но того, о чем они, давно нет. И того Елисея, который иногда приходил ко мне во сне, тоже давно не было - был какой-то незнакомый взрослый человек со своей жизнью и своими заботами, и вряд ли он помнил одного из товарищей по детским играм.
С Андреем мы прожили ровно до того, как ко мне напросилась Ленка - впервые со времени своего замужества и вообще впервые с тех пор, как я уехал в Москву. Я был рад сестре, но выходить из шкафа совершенно не планировал. Поэтому, наскоро изложив Андрею ситуацию, попросил его пересидеть дома, пока Ленка не уедет...
Реакция Андрея меня поразила. Он самым форменным образом расплакался, заявил, будто всегда знал, что когда-нибудь я его брошу и уйду к женщине, и что больше не хочет меня даже видеть. Никакие объяснения, уговоры, клятвы не помогали - он так и не поверил, что я действительно жду в гости родную сестру с племянницей...
Потом у меня появилась хорошая работа - я на такую уже и не надеялся, потом я уехал работать в Финляндию, потом вернулся... Сменил квартиру. Сменил работу. Разлюбил Крапивина - теперь его мальчики казались мне искусственными, как идеально красивые розы в кладбищенских венках. И опять сменил квартиру.
И опять сменил работу.
Больше мне не удалось завести сколько-нибудь серьезные отношения - все заканчивалось через неделю, максимум через месяц. А еще позже какой-то благодетель придумал Hornet, и я выложил туда - в лучших традициях, неведомо кем введенных - фото своего обнаженного торса с подписью на двух языках, английском и русском: "познакомлюсь с хорошим парнем для несерьезных отношений"... И - не иначе как сдуру - приписал: "Блондинам и врачам не отвечу".
Надо было написать еще, что я против длинных ресниц и ямочек на щеках. Хотя Елисей, наверное, давно избавился от этих примет детства - с годами мужчины утрачивают юношескую прелесть, и на щеках появляются уже не ямки, а морщины.
Зато с годами кое-кто - например, я - обучается признаваться себе в том, что двадцать лет не был дома из страха снова увидеть Елисея.
* * *
Я выскользнул из квартиры под самым естественным и благовидным предлогом - перекурить.
На самом деле меня уже достала эта родственная вакханалия, эти разговоры, этот Серега - лощеный провинциальный бухгалтер, эта напряженность, повисшая в воздухе с его приходом - определенно Ленка вышла замуж крайне неудачно, а развестись опасается из-за чисто материальных проблем, зарплата у нее небольшая, да и где в маленьком городе найдешь хорошее место?, - этот коньяк, который подливал мне папа, отлично зная, что я не пью, эти бесконечные сплетни, кто на ком женат, по пятому кругу, и эти бесконечные вопросы, когда же, наконец, женюсь я... С тоской я осознал, что так будет каждый вечер, пока я не уеду. Опять мама будет день-деньской торчать у плиты, потому что "у нее из гостей еще никто не уходил голодным", опять Ленка будет надевать фальшивую улыбку и сжиматься, когда ее муж так же фальшиво приобнимает ее за плечи, опять папа будет подливать мне коньяк, щедро уснащая процесс бородатыми шуточками, и только Женька, глядя взрослыми глазами на весь этот дурдом, будет всепонимающе поджимать губы.
Мне хотелось не столько перекурить, сколько подумать, а не забрать ли племянницу к себе. Школу она скоро закончит, все равно ей надо куда-то поступать. Пусть живет у меня. Глядишь, и Ленка решится развестись и не мучиться...
На лестничной площадке уже кто-то стоял и курил. Ничего странного в этом не было, - а где еще курить прикажете, если на улице дождь? На балконе? - но я весь напрягся.
Я узнал его.
В полумраке подъезда разглядеть было ничего невозможно - ни ресниц, ни ямочек. Я видел общие очертания фигуры, раздавшейся в плечах и будто просевшей под тяжестью жизни, видел тонкий и точеный профиль, светлые пряди надо лбом. Огонек сигареты, поднесенной к губам, выхватил лицо - то самое лицо, которое я так хотел и боялся увидеть, только слегка погрустневшее.
Вырос. Возмужал. Теперь-то никакой Камерзанов не посмеет его пнуть, как щенка... ах да, теперь и Камерзанова больше нет.
Сердце заколотилось у меня где-то в горле, я хотел что-то сказать, но не смог. Елисей стоял неподвижно, опираясь лопатками о стенку, только рука его шевелилась, поднося к губам сигарету.
Я сжался и юркнул обратно в квартиру, задыхаясь.
Никто не заметил ни моего отсутствия, ни моего настроения. За столом уже все пили, все орали, каждый о своем, бубнил телевизор. Я вышел в коридор и споткнулся.
Женька сидела в темноте на полу. Я споткнулся о ее ноги.
- Жень, ты чего? - спросил я, наклоняясь к ней. - Ты, это... спать же пора.
- Не хочу, - ответила она, и я понял, что она плачет.
- Ну, Жень...
Я не знал, как ее утешить и чем. Поэтому просто сел рядом и обнял ее за плечи.
- Ненавижу, - прошептала Женька, давясь слезами. - Он тут улыбается, а потом они придут домой, и он ее снова прибьет. Ненавижу его. Ненавижу. Когда он сдохнет, а?
Я молчал и сжимал ее худенькое, вздрагивающее от плача тело в руках, понимая, что еще чуть-чуть - и я сам убью Серегу.
Вдруг дверь в комнату распахнулась, и Серега возник на пороге - пьяный, пошатывающийся, красный, брюхо его колыхалось, глаза налились кровью. Пить ему нельзя было категорически, я понял
