– Ладно, – сказала она. – Давай.
Гроувер взял свирель и начал играть безумную версию песни «Земляничные поля навсегда» в трехдольном размере[7]. Я позабыл про лук, достал укулеле и подхватил мелодию. Я не знал, поможет ли это, но решил: если уж меня разорвут, пусть лучше это случится под звуки «Битлз».
Стриксы были совсем близко, когда семена взорвались словно фейерверки. Зеленые ленты взмыли над пропастью, прикрепились к стене напротив нас и превратились в стебли, натянутые ровно, как струны гигантской лютни. Птицы легко пролетели бы между стеблями – но они вдруг обезумели и, пытаясь обогнуть растения, начали на лету сталкиваться друг с другом.
А стебли всё крепли, на них распускались листья и цветы и поспевали ягоды земляники, наполняя воздух сладким ароматом.
Зал задрожал. Там, где растения касались камня, кирпичи трескались и крошились, давая им укорениться.
Мэг убрала руки с невидимых клавиш:
– Лабиринт что… помогает нам?!
– Не знаю! – ответил я, яростно играя минорный септаккорд фа. – Продолжай!
Волна зелени мгновенно захлестнула стены зала.
Не успел я подумать: «Ого, а как бы они тогда росли при солнечном свете!» – как вдруг купол над нами треснул словно яичная скорлупа, и мрак разрезали яркие лучи. Вниз посыпались камни, они сбивали птиц и рвали стебли (которые, в отличие от стриксов, тут же вырастали заново).
Стоило птицам попасть под лучи солнца – и они с воплями рассыпались в прах.
Гроувер опустил свирель. Я отложил укулеле. Мы в изумлении смотрели, как разрастаются стебли, пока у нас под ногами не образовался настоящий земляничный батут, полностью закрывший собой пропасть.
Потолок рассыпался – и мы увидели ярко-голубое небо. Нас обдало горячим, сухим, словно из духовки, воздухом.
Гроувер подставил лицо солнцу. Он шмыгнул носом, и на щеках у него заблестели слезы.
– Ты ранен? – спросил я.
Он посмотрел на меня. Тоска в его глазах сверкала ярче солнечных лучей.
– Запах земляники, – сказал он. – Как в Лагере полукровок. Столько времени прошло…
В груди у меня затеплилось незнакомое чувство. Я похлопал Гроувера по ноге. В Лагере полукровок – тренировочном лагере для греческих полубогов на Лонг-Айленде – я пробыл совсем недолго, но понимал, что он чувствует. Я подумал о своих детях – Кайле, Уилле, Остине: как они там? Мне вспомнилось, как мы вместе сидели у костра, распевали «Моя мамаша была Минотавром» и поджаривали маршмэллоу на палочках. Такую дружбу встретишь не часто, даже если живешь вечно.
Мэг привалилась к стене. Она была бледна и тяжело дышала.
Порывшись в карманах, я нашел поломанный квадратик амброзии, завернутый в салфетку. Припас я его не для себя. Смертный, вкусивший пищи богов, рискует внезапно воспламениться и погибнуть. Правда, я обнаружил, что Мэг амброзия была не очень-то по душе.
– Ешь, – я вложил салфетку ей в руку. – Тогда паралич пройдет быстрее.
Мэг стиснула зубы, словно готовясь завопить «НЕ ХОЧУ!», но, видимо, мысль о том, что она снова сможет ходить, заставила ее передумать, и она принялась за амброзию.
– А что там, наверху? – спросила она, хмуро глядя на голубое небо.
Гроувер вытер с лица слезы:
– Мы дошли. Лабиринт привел нас прямо к базе.
– К базе?
Узнать о том, что у нас есть база, было приятно. Я надеялся, что это безопасное укрытие, в котором будет мягкая постель и, может быть, даже кофеварка.
– Ага, – Гроувер нервно сглотнул. – Если, конечно, от нее хоть что-то осталось. Давайте-ка это выясним.
4
Добро пожаловать
Вот база: камни, песок и руины
Я камни назвал?
Друзья рассказали, что до поверхности я добрался.
Сам я не помнил.
Мэг была частично парализована, Гроувер полпути тащил меня наверх, и может показаться странным, что вырубился именно я. Но что тут скажешь? Тот фа-минорный септаккорд из «Земляничных полей навсегда» дался мне труднее, чем я думал.
Зато я отлично запомнил свои горячечные видения.
Передо мной возвышалась прекрасная женщина с оливкового цвета кожей, ее длинные рыжие волосы были заплетены в косу, которая короной лежала на голове, серое платье без рукавов было легким, как крылья мотылька. На вид ей было около двадцати, но ее глаза напоминали черные жемчужины: свой яркий блеск – защитную оболочку, скрывающую невыразимые печаль и разочарование, – они приобрели не за одно столетие. Это были глаза бессмертной, видевшей закат великих цивилизаций.
Мы стояли на каменной площадке, у наших ног простиралось нечто вроде закрытого бассейна, наполненного лавой. Воздух был так раскален, что едва не плавился. От пепла щипало глаза.
Женщина воздела руки в мольбе. Ее запястья охватывали раскаленные докрасна железные кандалы. Она была прикована к площадке оплавленными цепями, хотя горячий металл, похоже, не обжигал ее.
– Мне жаль, – сказала она.
Я откуда-то знал, что она говорит не со мной. Я смотрел на нее чужими глазами. Глазами того, кому она только что сообщила нечто плохое, даже ужасное, хотя я понятия не имел, что именно.
– Я бы спасла тебя, если б могла, – продолжала она. – И ее тоже. Но я не могу. Скажи Аполлону, что он должен прийти. Только ему под силу освободить меня, хотя это… – она захрипела, будто ей в горло воткнулся осколок стекла. – Семь букв. Первая «л».
«Ловушка, – решил я. – Правильный ответ – «ловушка»!
На мгновение я обрадовался: так бывает, когда смотришь телевикторину и знаешь ответ. «Если бы на месте участника был я, – думаете вы, – то выиграл бы все призы!»
А потом я понял, что мне совсем не нравится эта викторина. Особенно если разгадка – «ловушка». Особенно если эта ловушка – мой суперприз.
Образ женщины растворился в пламени.
Я понял, что нахожусь в другом месте – на закрытой террасе, с которой открывался вид на освещенный луной залив. Вдалеке, окутанная туманом, возвышалась знакомая темная громада Везувия, каким он был до того, как в 79 году н. э. извержение разворотило его вершину, уничтожило Помпеи и унесло жизни тысяч римлян. (Это все Вулкан. Неделя у него не задалась.)
Вечернее небо окрасилось в фиолетовый, словно кровоподтек, цвет; берег был едва виден в свете камина, луны и звезд. Пол террасы у меня под ногами украшала мозаика, блестевшая золотыми и серебряными плитками, – такое мог себе позволить далеко не каждый римлянин. Цветные фрески на стенах обрамлялись шелковыми тканями, которые стоили сотни тысяч денариев. Я понял, куда попал: на императорскую виллу, в один из дворцов удовольствий, которые на заре империи были в изобилии раскиданы по берегу Неаполитанского залива. Обычно такие дворцы в знак власти и богатства хозяев озарялись светом ночь напролет, но в этот раз факелы на террасе были потушены и завернуты в черную ткань.
В тени колонны стоял стройный молодой человек и глядел на море. Его лицо скрывала тень, но поза выдавала нетерпение. Скрестив руки на груди, он теребил белую одежду и ногой в сандалии стучал по
