– Соседи говорили что-нибудь о самом Черкесове?
– То же, что и в прошлый раз. Нелюдимый, но вежливый. Всегда со всеми здоровался, но разговоров ни с кем не заводил. Ничего удивительного.
– Есть какие-нибудь предположения, кто этот наш белобрысый?
Охримчук развел руками.
– Никаких. Я такого не знаю. Понимаете, приметы у него очень уж выделяющиеся. Он точно не из этих мест. И прибыл явно недавно. Мы поспрашивали людей, несколько человек говорят, что замечали похожего гражданина. Ну, помимо ваших мальчишек… Дней пять назад его видели у вашего санатория. Просто прогуливался по берегу, потом стоял и курил у волнореза. Его запомнила одна гражданка, потому что одежда очень уж грязная. Мы опросили продавщиц магазинов. Выяснили, что его один раз видели в винном. Постоял, посмотрел и ничего не купил. В продмаге тоже пару раз видели, там он покупал папиросы. Так мы узнали, что наш убийца курит «Красную звезду». В остальном – глухо.
– Уже хорошо, – кивнул Введенский.
– Очень!
Сзади раздался стук в дверь.
– Да-да! – нервно выкрикнул Охримчук.
Дверь открылась, и на пороге появился сержант Колесов, бледный и взволнованный.
– Товарищ лейтенант, можно к вам на пару слов? – спросил он слабым и неуверенным голосом.
– Заходи, конечно. Что случилось?
– Я не по делу. У меня так… – Колесов заволновался ещё сильнее и уткнул взгляд в пол.
Охримчук махнул рукой, недовольно фыркнул:
– Заходи и вываливай, чего стоишь?
Колесов робко вошёл в кабинет, закрыл за собой дверь, а потом поднял глаза на Охримчука и сбивчиво затараторил:
– Сегодня мне приснилось, будто началась война с немцами.
Глаза Охримчука округлились. Введенский непонимающе смотрел то на него, то на Колесова.
– Война? С немцами? И ты решил прийти сюда рассказать мне о своём сне?
– Мне приснилось, что меня убили на этой войне. Застрелили немцы. И теперь мне не по себе.
На лице Охримчука появилось явное раздражение.
– Колесов, твою мать, ты пришёл сюда ко мне, чтобы рассказать про сон, в котором тебя убили? Ты в своём уме? Ты не мог рассказать об этом после дежурства?
– Не мог терпеть, товарищ лейтенант. Все утро об этом думаю. Тяжело.
Охримчук открыл было рот, но Введенский перебил его.
– Товарищ Охримчук, – сказал он тихим и спокойным голосом. – Не стоит ругаться на сержанта Колесова. Сны порой бывают очень реалистичными и по-настоящему страшными. А Колесов молод и может воспринимать это близко к сердцу. Это можно понять.
Охримчук выдохнул.
– Ладно. – Его голос стал мягче. – Что-то ещё хотел сказать?
Колесов замешкался, снова посмотрел в пол, рассматривая свои сапоги, потом опять поднял голову и быстро проговорил, глядя Охримчуку прямо в глаза:
– Ещё там были вы, товарищ лейтенант. Когда немцы взяли город, вы стали сотрудничать с ними, а потом пришла Красная армия, и вас повесили.
Охримчук замер с открытым ртом. Широко раскрыл глаза, лицо его покраснело.
– Ты… ты… – Он не мог подобрать слов. – Вон отсюда. Будет дисциплинарное взыскание.
– Так точно, – ответил Колесов, приложил руку к козырьку фуражки и удалился.
Охримчук ещё несколько минут молча смотрел на закрытую дверь и не мог отдышаться. Наконец он повернулся к Введенскому непонимающим взглядом.
– Не пойму… – сказал он медленно и задумчиво. – Что с ним случилось? С дуба рухнул? Раньше никогда такого не говорил. Даже про сны никогда не заикался. Всегда исполнительный, дисциплинированный. А тут такое… Не понимаю. Не узнаю его сегодня.
– Ему нужно отдохнуть, – ответил Введенский. – Как и всем нам. Не будьте строги к нему. Нервы сдают.
Охримчук хмыкнул, криво усмехнулся и снова покосился на дверь, будто боясь, что Колесов опять постучит.
– Вы, товарищ Введенский, пару дней назад грозились расстрелять безобидного Крамера за его барские замашки, – сказал он удивлённым тоном. – А теперь говорите, что надо помягче с такими вот… Вы же понимаете, что такими словами могут и в госбезопасности заинтересоваться?
– Я не из госбезопасности, а из отдела угрозыска главного управления милиции, – вежливо ответил Введенский. – Насчет Крамера, признаю, ошибся: злился, вспылил. А Колесов ваш парень хороший. Пусть его слова останутся между нами.
– Да само собой, – вздохнул Охримчук. – Парень-то хороший, кто ж спорит.
В дверь снова постучали.
– Войдите! – рявкнул Охримчук.
На пороге снова показался Колесов. Он выглядел виноватым.
– Должен принести извинения за несоблюдение субординации, товарищ лейтенант. Впредь такого не повторится.
– Всё хорошо, Колесов, иди на дежурство. – Голос Охримчука стал мягче и добрее.
Когда Колесов снова ушёл, в кабинете повисло угрюмое молчание. Лицо Охримчука казалось беспокойным; Введенский понимал почему, но не решался сказать это вслух.
Вдруг Введенский поднялся со стула и пошёл в сторону выхода.
– Я сейчас вернусь. Мне надо кое-что уточнить, – бросил он Охримчуку, открывая дверь.
Дойдя до дежурного поста, он заглянул в решётчатое окошко: там сидел Колесов, лениво перебирая бумаги.
– Товарищ Колесов, – спросил Введенский, наклонившись в сторону окошка. – А в этом сне… Там был я?
Колесов посмотрел на него недоумевающим взглядом, сглотнул слюну, осмотрелся по сторонам и тихо ответил:
– Нет.
* * *Завершив дела в участке, Введенский пообедал в столовой (Крамер был прав, еда здесь действительно плоха) и вышел на улицу.
Он сел на скамейку в сквере с купленной заранее бутылкой «Боржома», сорвал ключом крышку, откинулся на спинку и сделал пару глотков. Потом достал из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, закурил.
На скамейке напротив два старика играли в шахматы и разговаривали. Он постоянно видел их здесь.
– Слышь, что моя бабка-то сказала? – говорил один тихим и скрипучим голосом. – Вычитала где-то, что скоро море подымется и всю землю потопит!
– Где это она вычитала?
– Да в газете… Учёные какие-то говорят.
– Учёные-верчёные… – недовольно пробурчал другой. – И когда оно потопит?
– А хрен его знает, бабка читает плохо. Так она теперь, слышь, говорит вчера – достань нам, Сергеич, лодку, чтоб во дворе стояла на всякий случай!
Оба рассмеялись.
Ветер стал сильнее и прохладнее, облака закрывали солнце. Введенский чувствовал тревогу и неуверенность.
Задумавшись о своих ощущениях, он вспомнил слова Серёги Фёдорова, одного из старых ленинградских товарищей, с которым он часто общался после обучения в Москве. Он кое-что понимал в человеческой психологии и помог Введенскому пережить одну неприятную ситуацию, о которой тот до сих пор не очень любил вспоминать.
Серёга говорил, что надо учиться не только слушать себя и свои чувства, но и правильно выражать их в диалоге с самим собой, и это поможет принять их и понять, что делать с ними дальше.
Он утверждал: не надо говорить «мне больно», «мне грустно» или «мне страшно». Надо говорить «я чувствую боль», «я чувствую грусть», «я чувствую страх».
Потому что твои чувства – это не ты.
Твоя боль и твой страх – это не ты.
Это не ты, а то, что происходит с тобой. Важно отделять чувства от себя и осознавать не как свойство, но как процесс. Свойства статичны, а у каждого процесса есть своя причина.
Введенский
