— Скажи мне, детка. Скажи мне, чтобы ты могла с этим справиться.
Я смотрю на Канье. Перед глазами все расплывается, но я крепко держусь и не позволяю слезам упасть.
— Я люблю тебя, — говорю я дрожащими губами.
Канье обхватывает мои щеки своими теплыми руками и говорит:
— Я знаю, Эмми, и я люблю тебя больше всего на свете.
Я делаю глубокий вдох, и мои губы дрожат.
— Тогда ты должен понять, что я не могу делиться с тобой всем. Я не хочу, чтобы ты знал все, Канье. Я не хочу, чтобы эти воспоминания были и в твоей голове тоже, — я коснулась его виска пальцами. — Я хочу делиться с тобой своими чувствами, рассказывая, как я справлялась. Но мне нужно, чтобы ты доверял, когда я говорю, что рассказ о том, что со мной делали, не поможет мне двигаться дальше. Это только навредит нам обоим, — я смотрю в его глаза и наблюдаю за реакцией на мои слова.
— Я понимаю, Эмми. Я не знаю, что делаю здесь. Я просто хочу помочь тебе. И если это лучший способ помочь тебе, то считай, что дело сделано. Я выслушаю тебя, но настаивать больше не буду.
Я глубоко вздыхаю.
— Спасибо, — тихо говорю я, прежде чем поцеловать его. Мы заканчиваем поцелуй, и я вижу вопрос в его глазах, в порядке ли я. Кошмар прошел?
— Ночью мне приснился кошмар. Это не тот кошмар, от которого просыпаются среди ночи. Я просто просыпаюсь утром, и воспоминание, связанное с плохим сном, это первое, о чем я думаю, и оно остается со мной в течение всего дня.
Непрошеные слезы текут по моим щекам, когда я объясняю Канье чувства, которые это воспоминание вызывает во мне.
— Мысль о том, что я останусь одна в своей собственной темноте... Вера в то, что ты уйдешь... Осознание, что никто не слушает... Отчаяние, заставляющее сдаться... Все так знакомо, и я знаю, что легче онеметь, перестать что-либо чувствовать, ведь это гораздо легче, чем чувствовать боль.
Я резко вытираю слезы.
— Я слишком легко лгу себе. Я уверяю себя, что иду в нашу ванну, не чтобы порезать себя. И все же я оказываюсь в единственном месте, где лежат бритвы. Я отчаянно пытаюсь очистить свой разум от этих воспоминаний, и причинение себе боли помогает в этом. Но вспоминая ту боль на твоем лице, когда ты увидел, как далеко я зашла, я каждый раз останавливаюсь. И все же я хочу научиться останавливаться ради себя, а не ради кого-то другого.
— Эмили, твои слова показывают, как далеко ты зашла. Я хочу, чтобы ты сделала это и для себя тоже. Не для меня, а для сильной Эмили, которую я знаю, прямо здесь, — он помещает свои ладони над моим сердцем.
Мои губы дрожат, слезы продолжают капать.
— Черт, я очень стараюсь. Правда, так и есть.
— О, детка, я знаю это. Я наблюдаю, как моя сильная Эмми с каждым днем проявляется все больше.
Я в шоке смотрю на Канье. Может ли он? Иногда я ловлю себя на том, что делаю или говорю что-то, что сделала бы старая Эмми, но я боюсь поверить, что это происходит, что я действительно исцеляюсь. Но разве он может видеть это? Надежда вспыхивает во мне, как лесной пожар.
В конце первой недели я впервые за пять лет улыбнулась. Да-да. Я сделала это. Я улыбнулась. И пока я вспоминаю этот момент, на глаза наворачиваются слезы, потому что я не просто улыбнулась, я сделала намного больше.
Я наверху, разбираю фотографии, которые сделала вчера вечером. Канье пригласил меня на ужин, наше первое свидание за пять лет. Потом мы пошли прогуляться по городу. Я схватила камеру из машины и заметила множество пар, держащихся за руки, улыбающихся, смеющихся и целующихся. Я делала снимки. Канье не возражал. Он действительно помогал мне определить точный момент на чьем-то лице. Он знал, что именно я искала: то самое искреннее выражение, когда вы знаете, что человек думает, как ему повезло, насколько совершенна его жизнь в этот драгоценный момент.
Поэтому я в своей спальне сортирую сделанные фотографии, потому что Канье попросил меня остаться наверху на утро. Он сказал, что у него для меня сюрприз. Я понятия не имею, что это может быть, и отчаянно хочу выглянуть в окно нашей спальни, потому что слышу, как он ходит на заднем дворе. Однако я останавливаю себя, продолжая сортировать фотографии, и решая, какие из них напечатать.
— Эмми! Можешь спускаться!
Я вскакиваю с кровати и бегу вниз по лестнице. Мое сердце колотится в волнении. Я спускаюсь по лестнице и смотрю, как Канье прощается с Джейком, Домом и Ником через открытую входную дверь. Я даже не знала, что они здесь.
Канье вбегает в дом с широкой улыбкой на лице. Я вижу пот от тяжелой работы на его белой футболке и что-то похожее на грязь на его черных шортах.
— Что они здесь делали?
— Увидишь, — подмигивает он.
Мое замешательство, должно быть, отразилось на лице, потому что Канье громко смеется и говорит:
— Давай, Эмми. Пора вывести тебя из темноты.
Он пристально смотрит на меня, и я чувствую, что его слова значат больше, чем просто открытый мне секрет.
Канье тянется ко мне, и я вижу и даже чувствую грязь на его руке, когда беру его пальцы и переплетаю их со своими. Какого черта? Он весь в грязи?
Он ведет меня через столовую, мимо всех моих фотографий, через кухню прямо к задней двери.
Прежде чем открыть дверь, он поворачивается ко мне и говорит:
— Закрой глаза, Эмми.
Я хмурюсь и пытаюсь оглядеться, но он отходит в сторону, закрывая мне обзор.
— Не-а, закрой свои прекрасные карие глаза, детка, сейчас же, — голос у него приятный, но твердый.
Я прикусываю нижнюю губу, скрещиваю руки на груди и крепко закрываю глаза.
Руки Канье опускаются на мои плечи, и я чувствую, как его лицо поворачивается ко мне. Он так близко, что я чувствую запах его одеколона. Затем его теплые губы целуют мою шею, рядом с ухом.
— Эмми, ты скрещиваешь руки на груди и
