Незнакомые мужчины бродят вокруг… Да где я вообще? Какой это город?
Я переношу вес на обе нетвердые, распухшие от чего-то ноги и делаю несколько неуклюжих шагов.
Обращаюсь к мужику в бакенбардах. Он стоит у входа. Пытаюсь с ним как-то изъясниться, но рот предательски издает лишь нечленораздельные звуки. Но я продолжаю пытаться, пускай и через силу: голова идет кругом, самочувствие отвратительное… Тело болит, будто меня мутузили несколько часов кряду, не оставив живого места… Странно. Осмотрев руки, я не нахожу следов побоев – но, все равно больно.
Я не выдерживаю и падаю наземь, еле успев подставить одно колено. Едва не падаю дальше, как мне хватает крепкая рука, а ее обладатель грубит уже знакомым пароходным басом:
– Ну, и куда ты поперся? – И продолжает, уже шепотом. – У нас еще три захода…
Меня, потерянного и потерявшегося, растерянного и растерявшегося, что марионетку заводят внутрь, показывают, где расписаться, а потом уводят. Сажают в телегу к паре других мужчин таких же дезориентированных, как я. Нас отвозят поодаль, переодевают в другие одежды, и велят ждать. Что мы и делаем, пускай время тянется бесконечно долго. После чего телега возвращается, и Пароход, насколько я могу понять, заводит нас одного за другим в это Важное здание, где у нас есть ровно одна цель – поставить роспись в нужном месте… Я потерял счет времени и счет раз, сколько меня переодевали и заводили.
В конце концов я валюсь окончательно. А потом – лечу. Осколки сознания подсказывают: это Пароход поднял меня своими мощными ручищами и несет прочь от Важного здания. Вот он кладет меня, прислоняет спиной к чему-то спиной.
– Как тебя там звали? – Он хлопает себя по карманам. – Эдгар?
Я смотрю на него и уже вот-вот отключаюсь.
– Это тебе за работу, дружок, – произносит Пароход и, достав откуда-то грязную полупустую бутылку, засовывает ее мне в руку. Последнее, что я вижу – это его массивная спина, удаляющаяся в сторону повозки.
* * *Я снова лечу. Думается мне, то вихрь бумаг, что были исписаны мною за годы работы со словом. С легким шелестом он поднимет меня все выше и выше. У него особенный запах – от него пахнет… Погодите, не может быть. От него пахнет кровью? А, вот оно как. Это просто мясник стоит рядом, а какие два господина несут меня в коляску. Я слышу, как мужчины советуются о том, куда меня доставить, и останавливаются на Вашингтонской больнице. О нет, неужели, неужели это правда? Неужели меня действительно отправят туда лишь потому, что мои местные родственники не захотели взять надо мной шефство? Родственники… По! Вот, кто я. Вот, моя фамилия. А если я не нужен своей же родне – так и пускай.
Не успев собрать мозаику мыслей, я вновь теряю сознание.
* * *Прихожу в себя в палате. Стены давно не крашены, кое-где проглядывают кирпичи. И если в предыдущем сне были лишь очень странные отрывки, то тут – нет. Моя голова забита непонятно чем, но это мое тело. Полностью, на двести процентов. Если в последние разы у меня еще не было четкого понимания, как именно управляться с ним, то теперь я наконец получил полный контроль – и мне почему-то кажется, что даже больше. Правда… я не могу двинуться, и ясности однозначно не хватает.
Мысли клубятся серым туманом. Осматриваю руки – мои пальцы стали короче. Где я? Что я?
Не вымолвить ни слова. Лишь беспомощно качаю головой. Тело не просто свинцовое – меня будто обложили тяжеленными мешками. У меня нет абсолютно никаких сил. Затхлое помещение больничной палаты. Почему здесь так грязно? Я не заслужил такого обращения.
И почему, почему они так странно на меня смотрят?
Идет второй день. Я по-прежнему не могу разговаривать, а если и пытаюсь, выходит нелепо и бессвязно. Руки дергаются, не желают меня слушаться. Кое-как, жестами объясняю врачу – пожилому мужчине лет шестидесяти, – что мне нужно зеркало. Он обещает раздобыть.
Его нет уже три часа. А мне так не терпится понять, что же я такое.
Я не трогаю свое лицо, но такое чувство, что к нему прижаты ладони и тянут вниз, вниз, вниз. Это не так, вот они, мои ладони: пудовыми гирями лежат на одеяле, и выше, чем на пару сантиметров мне их не поднять.
И, конечно, боль. Мне больно. Мне очень-очень больно.
Я прошу медсестру меня спасти. Она все понимает. Я откуда-то знаю, что она – сочувствующая. Она сидит рядом со мной почти весь день. Рассказывает что-то из своей жизни, а я даже кивнуть по-нормальному не могу, не то чтобы поддержать беседу.
Вот она берет мою ладонь и принимается ее медленно, заботливо поглаживать.
– Тише, тише, dear. Everything is going to be alright.
Я верю, что все и правда будет в порядке. Она уходит и обещает вернуться ближе к часу ночи, когда все будут спать. Хорошо еще, что мне повезло и помимо меня в палате никого нет. Или все-таки кто-то еще есть?
Вдруг вспоминаю, как мысленно издевался над какой-то пожилой дамой, увиденной случайно на улице много лет назад: у нее были сильно опущены уголки рта, она выглядела заунывно несчастной. А теперь невероятно несчастен я сам.
Медсестра возвращается ближе к ночи. Приносит жестяную кружку, полную почти до краев. Немного стушевавшись и посматривая в сторону прикрытой двери (видимо, на случай, если кто-то будет идти), она протягивает мне стакан и говорит «Пейте! Пейте быстрее!».
Глупая, как же я выпью, если едва пальцем могу пошевелить. Однако же я приподнимаю правую ладонь. Она видит мою немощность и медленно, чтобы не разлить, подносит стакан к моему рту. От жидкости плохо пахнет, и я морщусь, недовольно кряхчу, ворочу лицо. Но она крепко хватает меня за подбородок, приоткрывает мой рот и без лишних усилий вливает пойло мне в горло.
Не в силах сопротивляться, я проглатываю горькую смесь.
Закрываю глаза. Мрак.
* * *В эти секунды я пытаюсь бороться, но мое сознание успело срастись с чьим-то еще: я более не понимаю, где заканчиваюсь я, а где начинается тот, другой. Мой единственный шанс на спасение – повести себя правильно. Очнуться, причем очнуться мне нужно не в палате, – в реальности, в которой я и говорить-то толком не могу, – а в моем родном российском городке.
Но самое главное, я понимаю: мне есть, ради чего жить. И я знаю, что
