– Так точно, – Мечников добавил к этому пару-другую совершенно неуставных выраженьиц (просебя, конечно), а потом, вместо напрашивавшегося “разрешите идти?”, неожиданно брякнул:
– Разрешите обратиться по неотносящемуся?..
Товарищ подполковник внезапным судорожным движеньем поддёрнул к себе толстенную папку и низко-низко склонился над ней. Чёрт-те что… Так испуганные детишки натягивают на голову одеяло.
– Разрешаю. Только короче, пожалуйста. – Подполковничий голос как-то вылинял, сменил обычную свою ледянистость на… На что?
Либо Михаилу всё-таки примерещились странности начштабовского поведения, либо тот возвратил самообладание не менее стремительно, чем утратил.
Во всяком случае, когда младший лейтенант Мечников достал из нагрудного кармана несколько сложенных вчетверо листков почтовой бумаги, в поле зрения означенного младшего лейтенанта уже оказался не пробор на Герасимовской макушке, а по-прежнему неприязненный отблеск пенсне.
– Что это?
– Это, товарищ подполковник, те же предложения, которые я в рапорте… – зачастил Мечников, – только более подробн…
– Не интересуюсь знать. Можете быть свободны.
Михаил, однако, быть свободным не пожелал. Потупясь (вернее – набычившись), он хмуро спросил:
– А почему вы не интересуетесь знать?
Вообще-то дерзость вопроса дала Герасимову прекрасный повод вместо ответа вздрючить нахального среднего командира по первое число. Но Герасимов предпочёл ответить.
– Товарищ Мечников, вы хорошо представляете себе действие огнемёта?
– Конечно. Я же и предлагаю…
– А ощущения человека, угодившего под огнемётную струю, вы тоже себе представляете? – подполковник откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столешнице. – Ну-с, так представляете? Или живописать?
Михаил скрипнул зубами:
– Представляю. Только причём…
Дробь пальцев по обтянутой чёрным дерматином фанере сделалась громче.
– Причём, говорите… А известно ли вам, например, почему в России долгое время не принимали на вооружение пулемёт? Нет-нет, не нужно рассказывать про отсталость и косность – уж армия-то наша этими пороками почти не страдала. Пулемёт не принимался на вооружение ввиду бесчеловечности сего изобретения. Так вот, я горжусь, что имел честь служить в армии, где подобные аргументы хоть на какое-то время принимались во внимание. Да-с, горжусь и не считаю нужным это скрывать.
На пару минут в тесноватом штабном кабинете растопырилась напряженная тишина. Слышно было, как снаружи просипела озябшим мотором груженая полуторка, потом откуда-то наплыл слитный тяжелый хруст снега и под самым окном добрая сотня хрипловатых голосов залихватски грянула про белую армию и чёрного барона – казалось, льдистая роспись на стекле звякнула и пошла тонкими трещинками.
Михаил, наконец, опомнился.
– Товарищ подполковник, как вы можете так?.. Вот вы – вы знаете, скольким нашим бойцам стоили жизни неудачи на линии Маннергейма?! А скольким ещё…
– Знаю! – Не слово, а лихой взмах Будёновской шашки. – А ещё я, для примера, знаю, что белофинны используют в качестве действенного оборонительного приёма искусственное подтопление подступов к дотам. Не вполне понимаю, как им это удаётся, но удаётся, факт. Представляете, каково атакующим красноармейцам на тамошнем сумасшедшем морозе внезапно оказаться по пояс в воде?! Как вам такой способ обороны?! Полно, можете не утруждаться выбором слов – и по лицу всё читается ясней ясного… Так почему же вы столь упорно желаете стать на одну доску с ними? Если я дам ход вашим предложениям, то навсегда лишу вас права возмущаться тем, чем вы только что возмутились. – Герасимов поднялся, неторопливо подошел к окну и, заложив руки за спину, уставился в непрозрачную путаницу ледяных узоров.
– Кроме всего прочего, вы занялись чужим делом, – сказал он, не оборачиваясь. – В РККА существует изрядное количество высших командиров, прямой обязанностью коих является то, что тужитесь сделать вы. Байки про инициативу низов, про критику, которая непременно должна быть кон-струк-тив-ной – всё это выдумано бездельниками, дабы взваливать свою работу на подчинённых. Командовать – это вам не кулаком по столу: “Даёшь, сукин сын, мать-перемать!” Вы тут поминали наши потери… Вот если мы этих, которые с ядрёным кулаком да луженой глоткой, не отучим, что главное – гаркнуть, а прочее мы, инициативные, сами выдумаем да сделаем… Помяните моё слово: потери нынешней кампании через год-полтора покажутся сущей безделицей. Ну как, будет с вас аргументов?
– Так точно, – Михаил прятал злополучные листки обратно в нагрудный карман. – Прошу разрешить обратиться с моими предложениями в Наркомат Обороны.
– Разрешаю, – Герасимов так и не обернулся. – Не забудьте в своем обращении живописать, как я не желал дать ход сей писанине и какие доводы выдвигал. Глядишь, и накинут вам на петлицы кубик-другой… Всё, свободны!
…Письмо в наркомат Мечников, долгонько, правда, промучась сомнениями, все-таки написал и отправил. Про “не желал дать ход” в письме этом, естественно, ни слова не было, но через пару недель личному составу объявили, что подполковник Герасимов оказался врагом народа. Вот так. И без Михаила нашлось, кому попользоватся глупо-интеллигентским “не считаю нужным скрывать”.
Ещё тройку недель спустя (аккурат ко Дню Красной Армии) рухнул первый рубеж линии Маннергейма, а десятком дней позже – второй. И как-то вдруг осозналось: казавшаяся бесконечной война продолжалась лишь чуть больше трех месяцев. Так что не долго помогали финнам и природа с погодой, и укрепления… те самые укрепления, в прорыве которых весьма заметную роль сыграли танки, оснащённые огнемётами. Будто бы точь-в-точь по предложениям младшего лейтенанта Мечникова.
Именно что “будто бы”.
Михаил превосходнейше понимал, что писанина его опоздала, что за такое время её бы никак не успели воплотить в дело – даже просто прочесть, наверное, не успели. И, небось, было таких предложений изряднейшее количество – чёрта с два Мечников один на всю РККА столь инициативен да смекалист!
Всего скорей, до огнемётных танков уже давно додумался именно кто-то из тех, кому додумываться до подобного определено кругом служебных обязанностей. Так что никакой заслуги младшего… пардон, уже просто лейтенанта Мечникова здесь нет, а второй кубарь ему отвалили просто в поощрение его смекалки да инициативности. Именно так. Была б реальная заслуга, наверняка отвалили бы что-нибудь позначительней.
Нет, Михаил никак не мог согласиться со врезавшимися в душу аргументами бывшего нач. штаба. Просто он, Михаил, старался быть перед собой и другими предельно честным, а потому настойчиво доказывал другим (а в особенности – себе), что никакого влияния на ход событий его письмо не оказало.
А подполковник… бывший подполковник Герасимов… Сволочь он всё-таки. Гад. Царский недобиток. Ну вот как, как теперь выполоть из мозгов посеянную им заумную дрянь?! Гад, вражина поганый! Господи, неужели он думает, что это-таки Мечников на него капнул?! Нет же, не может он до сих пор так думать… потому, что вряд ли до сих пор жив.
Кстати, о Герасимове.
Зурабова осведомлённость о подноготной Михаила произрастает, похоже, именно из
