– Я бы хотела, чтобы ты, знаешь, посмотрел на него, бумаги медицинские почитал, у дядь Вити должны быть. Сможешь? Скажешь потом его диагноз русским языком, что да как. Мы должны знать, Шурик, понимаешь, я должна знать правду. – Нижняя губа Алисы задрожала, и по щеке мелькнула вниз слезинка.

– Конечно, конечно, Алиса, какие вопросы, поехали! – заволновался Шурик.

– Погоди-погоди, а у тебя паспорт с собой? – она сбила его с мысли.

– Паспорт? Зачем, Алиса, зачем мой паспорт? – удивился он.

– Там есть такая формальность… – замялась она и вдруг психанула со слезами. – Шурик, а не все ли тебе равно? Хочешь помочь моему папе или нет, ты так прямо и скажи! А то – то да, то нет!

– Конечно хочу! Это, сейчас, погоди, сбегаю за паспортом! – и Шурик помчался домой.

Через пять минут, запыхавшись, он забрался в её мобиль, и Алиса дала по газам.

По дороге Алекс успел сто раз извиниться и даже получить в награду её смех.

Алиса призналась, что тоже не помнит ничего с той ночи, причём с начала.

Александр не стал углубляться в эту тему, а перевёл разговор на её отца.

Элис ответила, что Аттал был на дне рождения, где и случилась беда.

А ещё сказала, что нужно быть свидетелем что-то типа завещания.

Для этого нужен совершеннолетний житель Ахеи. С паспортом.

Алекс понятливо покивал, и они болтали, пока не приехали.

Она побежала переодеваться, а его оставила на кухне.

Прежде показала ему на чайник, на сахар, на стул.

Алекс огляделся. Он сидел на большой кухне —

Между ней и залом была широкая стена.

Вдруг в зал кто-то вошёл, вроде сел.

А может, и нет. Что-то сшуршало.

И потом наступила тишина.

Алекс тихо хлебал чай.

Выйти в комнату?

Остаться тут?

Решение.

*

– Здорова, Валера, брат! – загрохотали быстрые шаги, и раздался резкий голос. – Чё, прикемарил чутка?* (задремал?)

– Здорова, Комар. – Послышался вздох дивана, с которого приподнялись. В воздухе пронёсся шлёпающий звук рукопожатия.

– Был у Аттала-то? Видел, как его скособочило? – снова послышался колкий голос, взвинчиваясь. – А ведь он с самого начала тогда говорил, что у него башка трещит. Тукает, говорит, у глаза. Потом приехали, винишка выпил, вроде, всё прошло. А на утро встаёт…

– Где всё произошло то? Вы же к Микеле на день рождения поехали? – было слышно, как снова плюхнулся на диван Валера.

– Так на денюхе все и скомкалось! Я ж тебе рассказываю! Сначала вроде без изменений было, до трех утра бухали, всё нормально. А часов в девять он встаёт, в зал выходит – справа рожа опустилась вниз, нога плетется, рука висит. Я сижу за стойкой, пивком похмеляюсь, а тут такая картина. Я ему: «Чё с тобой, Аттал?». А он на меня смотрит выпученными глазами, второй рукой чё-то машет и мычит: «Э-э-э». Я за Мишкой бегу к нему наверх, в спальню. Открываю дверь, а он там с двумя бабами спит, с голыми, – усмехнулся Комар. – Одна рядом лежит, а у второй во рту…

– Короче, Витя, не томи, что там дальше было-то? – раздраженно перебил Валера.

– Валера, так я тебе и говорю! Я заорал, мол, Иванычу плохо! Все вскочили, побежали вниз, а он там стоит посредь комнаты, глаза свои пучит и нам так уверенно, с интонацией: «Э-э-э-а-а». Я чуть не засмеялся, не при всех это будет сказано. Но реально, не смешно. Микеле его усадил на диван, сам в штаны влетел и побежал. Кричит: «Я за врачом, он профессор, сосед мой». Я хожу туда-сюда по комнате. Жду. Одна из девок халат накинула, сидит, молчит, губы кусает. А вторая вскочила, шторы, говорит, нужно задернуть, покой нужен для нервной системы, форточки открыла. К Атталу подбежала, попросила прилечь, несколько подушек под голову и спину положила, пледом укрыла. Тазик зачем-то притащила, на пол поставила и голову в эту сторону на бок повернула.

«Молодец. Всё правильно сделала», – подумал Алекс, а Витя Комар продолжал.

– Первая потом убежала наверх, уже одетая сверху спустилась, молча сумочку на плечо, ноги в каблуки и за дверь. Та девка, которая за Атталом ухаживала, сказала потом, что ту муж дома ждёт и прибьёт, наверное. Он её вчера до девяти вечера отпустил, а она только в десять домой явится. Утра. Ещё пьяная. И без трусов, забыла их там, прикинь, – загоготал Витя.

– Витя, не тяни резину за уши. Чё там с хозяином дальше?

– Так я и говорю. Долгонько Морозини не было, час где-то. Он потом с дядькой седым прибежал. Мозгокрутом, ну этим, врачом по голове, Гаврильским что ли? В допотопных очках такой.

«Гавриловским», – щелкнуло в голове у Алекса. И он ещё внимательней прислушался.

– Тот говорит: «Нужно срочно в больницу, на ризограф!»

«Томограф, малака, МРТ-томограф», – снова мысленно поправил его Алекс.

– Микеле убёг за мобили, а Гаврильский в это время ему какой-то укол сделал, прямо в живот почему-то. Через минуту Мишка ко входу подъехал на допотопном ещё автомобиле, бензиновом, здоровенном, жип называется, знаешь, да? В общем, Мишка со мной вперёд, Аттала сзади положили, а Гаврильский рядом с ним сел, под голову подушек наложил, окна открыл, и рванули мы в Аквилейский больничный городок. По дороге Гаврила уколы делал в живот, в нос брызгал, хотя чё брызгать, соплей то нет? В общем, приехали, и сразу в реанимацию. Меня в приемном покое оставили бумажки заполнять, а Микеле с Гаврильским дальше пошли. И почему-то меня в реанимацию не впустили, а им даже слова не сказали?

– Почему-почему? Потому что он дож Аквилеи, – фыркнул Валера.

«Микеле Морозини! Точно! Дож Аквилеи! Ни – хе – ра – се – бе!», – беззвучно открыл рот Алекс и взялся руками за голову, ощущая масштаб личностей, о которых шла речь. Он приехал в Аквилею в восемь лет, без копейки в кармане, круглым сиротой. За долгие годы Микеле пробился с самого дна до должности первого человека в полисе. В самом крупном полисе Союза двадцать два больших двухсоттысячных кампуса, только официально там проживало пять миллионов человек! Политика, управление, безопасность, инфраструктура, социалка – всё это находилось в руках одного человека – дожа Аквилеи, звезды и любимца прессы Микеле Морозини. И это про него, охренеть, сейчас рассказывает какой-то мужик с резким голосом. А он, Алекс, подслушивает.

Нужно как-то исправлять ситуацию. Но как? Ладно бы сразу вышел, извинился, так нет! Он просидел здесь до того момента, когда выходить было уже неловко. И небезопасно, наверное. А эти двое тем временем продолжали.

– Потом врач какой-то спустился ко мне, сказал, что операцию делать нельзя. Уже не операционабельный, – тем временем скорбно продолжал Витя Комар. – Показал мне снимок, там полбашки черным пятном. Говорит, кровоизлияние, но, мол, сильный мужик, сердце крепкое, может, пролежит несколько дней, а потом помрёт, скорей всего. Шанс выжить есть, но крохотный, – и Витя глубоко и очень скорбно вздохнул.

«Что за бред, при чем тут сердце? Как это возможно вообще с кровотечением?» – вдруг подумал Алекс, а Комар после недолгой паузы продолжил уже с оттенком сомнения.

– Но ты знаешь, Валера. Что-то меня гложет.

– Что такое? – донеслась настороженная интонация.

– Понимаешь, когда его уже грузили на скорую, чтобы домой везти, то прибежал Гаврильский, в коридоре сунул мне в руку автошприц и пачку ампул. Сам трясётся, глаза снуют. Вот, говорит, совсем забыл вам передать, вы ему колите, это обезболивающее. Иначе, говорит, быстро может умереть. И в проход юркнул. Я сначала подрастерялся. Не хотел ставить даже. Но потом врач в скорой, который со мной поехал, на уколы посмотрел, сказал, что это для разжижения крови, при инсульте их ставят, и люди даже отходят, бывает. Хотите, говорит, я сам поставлю? Ага. Показал мне, как ставить, там ничего, оказывается, сложного нет. Поднес к руке, он запищал, на курочек небольшой нажал и шмальнул. Потом мы Иваныча на «путинку» погрузили и сюда привезли. Вот так и лежит три дня уже. Иногда глаза открывает, смотрит на меня, взгляд такой понимающий, что-то пытается сказать и снова в кому впадает.

«Что за херню он несет? Какая ещё кома? Три дня с геморрагическим инсультом на полбашки? Без операции? Что-то пытается сказать, находясь в вегетативке?«* (вегетативное состояние человека, когда он полностью лишён сознания).

– Я пока никому ничего не говорил. В Аквилее несколько человек знает: ты, я, Алиска, ну и наших пару ребят…

– Да нихера подобного! –