Кинотеатры пустуют, варьете разоряются одно за другим. Никто не хочет слушать куплеты про картофельные оладьи и сыр «шаротка». Никого не прельщает танец живота, не интересует извечная проблема супружеского треугольника.

«Oktober!» — возвещают надписи на стенах. Люди гадают, что может произойти: второй фронт… Убьют Гитлера… Германия раньше времени капитулирует.

И рядом другие надписи, сделанные тоже белой краской: «Oktober — Victoria. Deutschland siegt an allen Fronten» [31]. Это пишут немцы, пытаясь пресечь пропаганду АК. Но лозунги звучат неубедительно, и это лучше других знают сами немцы. Степы вещают: «Oktober!»

За окном моросит дождь. Дождь идет на Восточном фронте, раскисают дороги Белоруссии и Украины. Теперь не нужно больше искать на карте освобожденные города, повторяя про себя название, чтобы не забыть. Теперь все знают шифр ОКБ [32]. Люди, слушая немецкое радио, не могут скрыть улыбку: «Перегруппировка сил с целью нанесения массированного удара противнику», «продолжая оборонительные операции», «в целях отрыва от противника».

Все с нетерпением ждут зимы, зима — благоприятное время для Красной Армии. Это факт.

— Мы с Юреком пойти не сможем, у нас в этот день экзамен в профессиональной школе. Может, Дорогуша?

Ясь теперь не в счет. Никто не собирается совать ему насильно в руку пистолет. Товарищам перестала даже докучать его праздность. Они словно стыдятся поручить ему работу, боятся, чтоб это не было воспринято как шутка или издевательство. Благодаря феноменальному упрямству его трусость вызывает едва ли не уважение.

— Я пошел бы… да вот… Дорогуша тоже не может.

— Я пойду.

— Кто? Ясь?

Ясь водит глазами по стенам, в руках вертит кружку с пивом. Он даже о пиве забыл, и оно выдохлось.

С минуту все ошеломленно молчат и улыбаются в недоумении.

— Чего глядите? Пойду. Отец уехал. Вечерами я сижу один и думаю: теперь мне все равно. Живу я на чердаке. Никто не кашлянет, не застонет за перегородкой… Только дождь стучит по крыше. Долго так не выдержишь. А вы на мне крест поставили, думаете: «Заморочил нам голову, сволочь, и что дальше? Не отмыть, не отскрести его, присох к нам, как ком грязи…» Стал я читать Алексея Толстого, мне Стах дал, и думаю: «Боже мой, сколько людей погибло за революцию. А я что — особенный, фарфоровый с золотой каемочкой? Бояться-то я боюсь, но все же пойду».

У всех стало радостно на душе. Яся проводили домой. Почти на руках внесли по лестнице. Комнатенка у Яся была тесная, как келья, со скошенным потолком. Ясь вынул из тайника пистолет, взвесил на руке, словно какой-то диковинный плод.

— Возьми «вис», «вис» возьми — наш первый пистолет. Это, можно сказать, реликвия, — уговаривали его все, стараясь этим подчеркнуть значительность момента.

— Помни, документов не брать, — говорил Стах.

— Я принесу тебе завтра утром два запасных магазина, — пообещал Дорогуша. — И настоящую английскую гранату из моего личного арсенала.

— Ладно… Ладно… Пойду, — повторял Ясь.

— Это хорошо, что дело предстоит простое и безопасное, втянешься понемногу. А весной, Ясь, дадим им жару на железной дороге и потом прочитаем в «Гвардейце»: боец Суковатый из взвода М. Четырнадцать.

— Вот увидите, я вас не подведу.

Малютка ушел с теми двумя и забрал деньги. Пузатый портфель не маячит больше перед глазами. Я не успел еще отойти далеко. Работа — высший класс, обошлось без крови. Кассир побледнел, но почему тот, второй, только чуть вздрогнул? Мне, наверное, показалось, что он злобно сощурил глаза? Что он может сделать? Ребята разбили телефонные трубки, когда Малютка, как матрац, набивал деньгами портфель. Пусть орет: «Бандиты!» Поблизости никого нет. Хорошо, что Кот идет по другой стороне улицы, прикрывая меня, или, верней, он прикрывает меня, а я его. Кота я где-то видал. Может, на Воле? Как странно переплелось все в подполье. Ведь если Кот с Воли, то отчего мы с ним незнакомы, но зато знаем парней откуда-то с Жолибожа и из центра. В центре у них Конрад — замечательный парень, это он бросал гранаты в «Кафе-клуб». На улице пусто. Может, спросить вон у той женщины, нет ли облавы. Да она сама скажет, если заметит что-нибудь. Только бы дойти до Политехнического института, а там уж задами до площади Завиши. Дальше лучше всего идти по Новогродской. А Товаровая — это уже почти что дома. На трамвае ехать не стоит. Немцы останавливают трамваи, и тут уж не вывернешься. Выскочишь из трамвая — застрелят на бегу. Интересно, что чувствует человек, когда в него попадает пуля? Говорят, если не в кость, то просто деревенеет это место, но не больно. Тадека ранили в ногу, а он только в трамвае заметил, потому что хлюпало в ботинке. У Тадека был тогда автомат. Почему у нас так мало автоматов? Надо будет раздобыть автомат. То-то удивятся. Куда же девался Кот? Вон он стоит в воротах. Но почему он машет рукой?.. Ага, полицейская машина. Ничего, проедут. На облаву они выезжают в «черных воронах». Пережду в подворотне. Сейчас проедут… Всегда гонят как сумасшедшие, сирена воет… А сейчас молчат. Скрипнули тормоза… Остановились… Что? Halt! Ого, сейчас…

— Halt!.. Halt!.. — гудело под сводами ворот. Застучали сапоги. Ясь притаился за углом, за его спиной был двор, темный, как колодец, и без выхода. От страха Ясь присел на корточки, только тогда перестало сосать под ложечкой. Одного он уложил в воротах, потом, согнувшись в три погибели, побежал к входу на лестницу. Над головой посыпалась штукатурка. Немцы вслепую стреляли из пулемета через дверку в воротах. Ясь швырнул на улицу гранату и вбежал в подъезд.

«Когда грохнет, выскочу на улицу. Побегу вдоль стены и буду отстреливаться. Вот здорово! Дыму-то сколько! Тихо».

Минуту спустя, когда он высунулся наружу, готовясь к прыжку, стальной град под аркой возобновился. Пули с гудением шли рикошетом. Он понял, что прямоугольник дневного света в конце ворот ему недоступен. Он стоял один в пустом просторном холле. По спирали шла вверх лестница, образуя шахту, вершина которой тонула во мраке. Вновь наступила тишина, прерываемая только лязгом щеколд. Это жильцы запирали двери квартир. Ясь окинул взглядом бесконечную спираль лестницы. Гнетущая высота лестничной клетки, однообразная линия перил, тяжесть каменных ступеней наполнили его невыразимой тоской. Он понял, что жить ему осталось недолго. И все-таки он помчался наверх, стреляя в зеленые мундиры, прижавшиеся внизу к степам холла. Его гнала вперед безумная надежда: «Надо выбраться на крышу». Окованная железом дверь чердака была закрыта на две огромные скобы с замками. Там сушилось белье жильцов из зажиточных квартир. Первосортное белье. Плача от ярости и страха, Ясь всем телом ударил в проклятые запоры. Потом выстрелил два раза в верхнюю скобу и повис на ней. Но она даже не дрогнула. Не чувствуя боли в сорванных ногтях, Ясь схватил брошенный пистолет и, тщательно целясь, принялся стрелять из-за выступа площадки. Вот он вложил последний магазин. Ему суждено было пережить великое отчаяние, когда он обнаружил, что перезаряжатель остался в заднем положении. Это означало, что магазин пуст. Он отшвырнул пистолет и перекинул ноги через перила. «Только бы вниз головой, только бы вниз головой», — заклинал он судьбу. Через секунду его большое распластанное тело, промелькнув в тусклых полосах света, едва сочившегося из окон, рухнуло в глубину лестничной клетки.

Когда погиб Казик, Александра, не тая слез, говорила: — Вы его почти не знали. Для вас это был лишь эпизод, поэтому вы не понимаете, какого человека мы потеряли.

Она долго рассказывала о погибшем товарище, пытаясь передать им частицу переполнявшей ее скорби, она хотела, чтобы они запомнили его на всю жизнь.

— Убили Суковатого, — сказал Стах. — Он им не дался в руки живым.

— Знаю. — Александра вглядывалась в лица ребят, словно хотела, чтобы в ее памяти рельефно, как скульптура, запечатлелся их образ, словно боялась, что завтра кто-нибудь из них может оказаться в могиле. Они рассказывали ей об ушедшем товарище. Александра молча слушала.

У них уже есть первый убитый: не кто-то неизвестный, о ком говорят в прошедшем времени, а человек, который жил рядом с ними. Как говорится, дружба, скрепленная кровью.