— Знаешь ли, я тоже не сидела без дела. Глава таможенной службы Нуллума, конечно, имеет меньше полномочий, чем Эксперт по экстренным ситуациям, но все же… Славную я вам экскурсию по моему бюрократическому царству устроила? — Глаза женщины игриво загорелись. Она торжествовала. Бюрократическая машина таможенной службы несколько часов перемалывала экипаж Вергилия по ее указке. Блюдо мести в этот раз было не просто холодным, оно покрылось толстым слоем льда прошедших с момента их расставания с Райбергом лет.

Киллиан ждал от Айзека любой реакции, но только не такой, которую увидел. Эпос расплылся в довольной улыбке и прикусил нижнюю губу. Холод его глаз сменил теплый свет радости.

— Ты совсем не изменилась, Либ. Все такая же злюка, — на этих словах Эпос наконец — то вспомнил о существовании Киллиан и поднялся, встав между топазцем и женщиной, — Киллиан Сивар — мемор, мой, так сказать, протеже, — Айзек указал на Сивара, смущённо опустившего взгляд в пол, — А это — моя давняя… знакомая, — услышав это, хозяйка кабинета резко вздернула левую бровь вверх, — знакомая, Либерти Нокс.

Та протянула Киллиану руку:

— Очень приятно, молодой человек. Не верьте этой спесивой мордашке, где — то глубоко внутри него спрятан очень даже неплохой человек, который, правда, редко выбирается наружу. Но все же не советую вам брать с него пример. Эти его доблесть и отвага могут затмить взор, рисуя образ героя, но жить его жизнью я бы вам не пожелала. Смотрите не превратитесь в него, юноша, вы и так очень даже симпатичны, — Либерти кокетливо засмеялась и села в кресло, взяв в руки коричневую бутыль без этикетки. Ещё один стакан, извлеченный из недр стола, наполнился зеленоватой жидкостью.

— А ребенку пить — то можно?

— Ну, раз на корабль кордов идти абордажем можно, то и выпит, я думаю, не возбраняется. — Эпос похлопал мемора по плечу. Киллиан опустился в пододвинутое от стены кресло и принял холодный бокал. Черные шарики охладителя перекатывались на дне хрустально сосуда, слабо позвякивая. Запотевшие стенки бокала подчеркивали изумрудный оттенок напитка, словно специально подобранный под цвет глаз хозяйки кабинета. Сивар пригубил содержимого бокала, но тут же зашелся в кашле, пытаясь сбить обосновавшийся во рту огонь. Напиток был не из лёгких. Либерти лишь скромно улыбнулась, глядя на манипуляции мемора с алкоголем и продолжила разговор:

— А я уж думала, нет больше бравых молодых людей, готовых на подвиги. Все только и делают, что сидят в кибере, будто дожидаясь, когда нантосы сожгут им мозги. Знаешь, Айзек, может это у меня уже маразм начинается, но мне кажется, что эти гады все же влияют на людей, пусть и медленно. Плавно, а не топорно, как раньше. При первой атаке они сожгли четверть флота и мозги у части управляющего персонала планет, но сейчас… Сейчас они просто делают людей тупее. Что ни смотрю на молодежь — одно раздражение. У них же нет никаких интересов, нет грез, нет мечтаний. Только кибер, кибер, кибер… В наше время было по — другому. В наше время было как — то честнее. Мы сражались и умирали, но мы знали, чего хотим.

— Да уж, честнее, — Киллиан заметил, как Айзек, сказав это, грустно улыбнулся, — ну, с нантосами, мне кажется, всё проще. У вас их не завелось, и все. На других планетах все немного по — другому. Вот и наш юный друг со мной как раз — таки "благодаря" нантосам. Не спалили бы они все железо, а вместе с тем и мозги, одному мемору, и сидел бы наш Киллиан у себя на Топазе и разгребал бы Авгиевы конюшни, оставшиеся после кордов.

— А зачем тебе вообще нужен мемор? Да и зная твою мизантропию…

— Так сказать, обстоятельства вынудили, — Айзек картинно улыбнулся и, покосившись на непонимавшего, что происходит, Сивара, продолжил, — знаешь, а эти разговоры про то, что молодежь не та, можно было услышать и сто лет назад, и двести, и тысячу. Молодежь — глупая, старики — брюзжащие. Все как обычно. Но трава как была зелёной, так и осталась.

— Это интересно где же? Не за то ли мы сражались, мой милый, что у нас теперь как раз — таки не осталось больше травы под ногами? Не за это ли мы жгли этих лживых сук?

Айзек молчал.

— Вы улетели, и ты не видел всего этого. Ты не знаешь каково оно — терять друзей. Терять веру. Жили себе спокойно на этом летающем куске дерьма, проблем с этими чертовыми многоручками не знали, а потом бац, и все пошло к черту. Секунда, и друзья стали врагами. Предали. Уничтожили наш дом.

Киллиан почувствовал уже знакомую ломоту в голове. На этот раз боль была в разы меньше чем тогда, когда Айзек на борту Вергилия рассказывал ему историю Топаза. Новый фрагмент зашифрованной памяти встраивался в сознание мемора. Он оперся на локоть, чтобы не привлекать взгляды Либерти и Райберга, но они бы и без этого действия не обратили на него внимания — они были погружены в разговор о давно ушедшем. Разговор о Выживании.

— Знаешь, было непросто. Даже после новости о предательстве, даже после хроник. Сотни и тысячи раз эти картинки прогоняли на новостных каналах. Огромный раскалённый шар, уже готовый взорваться, и одинокая, бледная, словно испуганная Луна невдалеке. Сотни кратеров, взрывные волны, разбредающиеся по поверхности Земли, встречающие своих злобных сестер, которые уже погубили миллиарды. Не было следов испарившихся за мгновения морей, пар от которых потом перемешается с радиоактивным пеплом и закутает нашу Родину в вонючий саркофаг. Тысячи мельтешащих вокруг Земли кораблей — светлячков, которые успели пару секунд погреться в лучах догорающего дома, пока и их не сожгла армада чужих. Пока она окончательно не уничтожила планету. И этот крик… Тихий и в тоже время непостижимо глубокий крик. Быть может, мне тогда чудилось, но я слышала… Слышала его — крик бесконечных полчищ, сгинувших в том огне. Крик миллиардов наших соплеменников, ушедших в ничто. Или куда — то? — Женщина на секунду остановилась и посмотрела на странную картину, установленную на полке в правом углу ее кабинета. Картина была не голографическая: простая, натуральная основа, а на ней — женский образ, прижимающий к своей груди младенца. Над головами обоих был необычный округлый ореол, будто они носили прозрачный шлем интеллектуальной брони. Главная же особенность картины заключалась в том, что именно нарисованной была лишь ее незначительная часть. Лица и руки женщины и младенца, преимущественно выполненные в темно — оранжевых и коричневых тонах, окаймлял металл. Одежды и тела на картине были выгравированы, или лучше сказать выдавлены,